С незапамятных времен на углу Малой Морской и Гороховой, как раз против Военного министерства, находилось трактирное заведение. Место людное, проходимое. Заходил сюда народец щец наваристых, с оковалком баранины похлебать да выпить чарку водки.

Но на стыке двух веков дело что-то не заладилось, бывшее доходное место пошло с молотка.

Тут как тут бывший лакей ресторатора Лейнера Ванька Соколов. Был он сметливым, трезвым, умел копейку за хвост удержать. Всю жизнь мечтою жил – свое дело завести. Вот на скопленные рублики приобрел помещение и утварь. Стал хозяином во фраке, в золотых очках и с бородкой а-ля академик. И теперь величали его уважительно – Иван Григорьевич.

А уважать было за что. Вчерашний лакей сделал не обычный ресторан, а литературный. Поваров набрал самых проверенных, знаменитых. Количество лакеев, швейцаров, истопников, мойщиков посуды, буфетчиков было впечатляющим – сто восемьдесят человек!

Соблазненный высоким жалованьем, от того же Лейнера сюда перебрался знаменитый на всю Европу виртуоз балалаечник Василий Андреев. И за собой, понятно, привел первый в России оркестр русских народных инструментов – «Великорусский оркестр». Ведь сам его и организовал, за что во все энциклопедии попал.

– Атмосфера тут хорошая, приличная! А публика – первосортная. Вчера, к примеру, сам знаменитый Гречанинов с Рахманиновым заходили. Говорят: «Музыку послушать!» Ну и старались мы… – с удовольствием говорил Василий Васильевич.

Это было чистой правдой. Многие повадились ходить в «Вену» ради музыки и отличной кухни.

Среди самых почетных гостей были первостатейные писатели. Гуляли они широко, знать, позволяли большие гонорары. Залетали и совсем бедные писаки-бумагомаратели, униженно мыкавшиеся за медными пятаками по редакциям. От художников, артистов, адвокатов, людей делового мира и просто богатой публики отбою не было.

И каждого привечал Иван Григорьевич, каждому ласковое слово умел сказать, каждого накормить, а то и безвозмездно водочкой угостить.

И слава шла-катилась по столичному граду, всякому было лестно увидать живую знаменитость – писателя-красавца Андреева или рыжеволосого, вечно в компании юных прелестниц поэта Бальмонта, послушать божественное пение Георгия Поземковского или Федора Шаляпина.

Соколова привлекала спокойная атмосфера «Вены» и то, что в залах было запрещено курить: владелец – старообрядец и, как знаменитый трактирщик в Москве Егоров, на дух не переносил «табачного баловства». Хорошо было и то, что здесь всегда можно было встретить друзей.

Едва гений сыска появился в зале, как взоры всех сидевших обратились к нему, словно ветерок повеял.

– Граф Соколов, граф Соколов…

Хозяин – Иван Григорьевич – тут как тут, низко кланяется:

– Благодарим вас, Аполлинарий Николаевич, за неоставление и внимание! Ваша кумпания в Литераторском зальчике, изволят ждать-с, а холодные закуски и относительно выпить – на столе.

– Как поживаешь, Иван Григорьев?

– Бог милует! Публика, сами изволите видеть, валом прет-с. Да и то, при всем уюте и канфорте, наши цены против других ресторанов самые унизительные-с! – Вздохнул. – А иной раз и бесплатно поишь-кормишь. – Негромко, доверительным тоном: – Вон, извольте вправо посмотреть, личность знакомая – Александр Иванович Куприн.

– Открытку со своим портретом подарил?

– Обязательно! И написал: «Иван, я тебя люблю!» А как не любить? Две недели ходит каждодневно. И каждый раз один разговор: «Запиши, не забудь, Иван, в долговую книгу, за мной как в банке Братьев Джамгаровых на Невском – ничего не пропадает». И помечаю! – Строго посмотрел на гардеробщика: – Эй, Ефрем, чего глаза таращишь? Прими у гостя…

Гардеробщик, не решавшийся помешать разговору хозяина с важным гостем, вмиг подскочил и принял на руки шубу сыщика. (Для сведения любознательных: никаких номерков не полагалось, номерки появились лишь в большевистское вороватое время.)

Справа, в Первом зале, гуляла публика без претензий, малогонорарная. Был зал с тремя рядами столов, единственной люстрой электрического освещения и вешалками – тут же, на стене, возле столов, увешанных шубами и меховыми шапками. Толстый лысый господин в потертом фраке, задрав вверх бокал, что-то жарко говорил. В углу молодые люди в сюртуках железнодорожного ведомства что-то пели. По соседству нестриженый юноша, размахивая руками, читал стихи – должно быть, собственного сочинения. И все шумело, жевало, стучало приборами, оживленно беседовало.

Слева, в Литераторском (или Угловом) зале, с громадным зеркалом, с эстрадой, со множеством гуляющих гостей, сразу увидал своих. Они сидели под иконой Богородицы, висевшей в кипарисовом ящичке под самым лепным потолком.

Отовсюду неслись приветствия:

– Рады видеть! Садитесь к нам, граф!

Навстречу поднялся Гарнич-Гарницкий. Но его опередил Куприн. Косолапя короткими ножками, он подбежал к сыщику, обнял, дыхнул сложным запахом, радостно проворковал:

– Наконец-то объявился! Куда, граф, пропал? А ведь ты мне жизнью обязан!

– Ну?

– Помнишь, на Ходынском поле я с Уточкиным летал?

– Помню.

– А ты хотел лететь с покойным Чеховским. Как раз на моторном аппарате братьев Райт. Я тебе еще сказал: «Оставь, граф, затею!» Ты меня послушался, не полетел. А при посадке магнето отказало, мотор заглох, и Чеховской с бо-ольшим трудом сел.

– А я при чем? – Соколов с трудом сдерживал смех.

– Да ведь коли бы ты тоже полетел, то аппарат не выдержал бы твоего веса, вы вместе с покойным Чеховским непременно грохнулись бы.

Соколов рассмеялся, обнял этого талантливого человека и выдумщика с монгольским разрезом глаз. Куприн отправился к себе – догуливать.

Соколов поманил пальцем лакея:

– Вот тебе ассигнация! Угости Александра Ивановича по первому разряду. Только не говори, кто его угощает. – Вдруг Соколов весело рассмеялся: – Впрочем, скажи: «Очаровательная дама высшего света, молодая и в бриллиантах, молвила: дескать, я большая поклонница великого таланта Куприна. Я его люблю и отдамся при случае». Понял? Выполняй!

Очередь наконец дошла до Гарнич-Гарницкого.

– Заждались, Аполлинарий Николаевич! Вся компания в сборе, только вас ждем.

Он провел сыщика к столу. Тут под люстрой, бросавшей яркий свет, сидели Джунковский, Шаляпин, поэт Бунин.

– Опоздавшему штрафной бокал редерера, – пробасил Шаляпин, уже бывший малость навеселе. – Пьем за могучий народ русский, явивший свету графа Соколова.

– Такого богатыря бокал шампанского не возьмет, – улыбнулся Бунин. – Тут кубок полуведерный нужен.

– Сие зверское предложение отвергаю категорически! У меня скоро со Штаммом встреча по английскому боксу в Кракове. Так что многого себе не позволяю. А бокал – отчего не принять?

– Давно ли вы, Аполлинарий Николаевич, этого Штамма под орех разделали? Ведь мы были в Манеже, видели, как вы бахвала на пол уложили, – улыбнулся Бунин.

– Самые громкие триумфы рано или поздно кончаются, и почти всегда в последнем бою – фиаско. Таков закон природы. Мне, увы, уже давно не двадцать. – Соколов решительно добавил: – Аппетит я нагулял изрядный. Как говорит наш приятель Горький, голоден зверски.

Бунин поднялся с бокалом в руке:

– Лет семь назад, находясь у Горького в солнечном Сорренто и в пасмурном душевном состоянии, ибо пришло разочарование в очередной любви, я написал стихотворение «Одиночество». Позволите всего лишь несколько строк из этого стиха?

– Просим, просим! – поддержали гости.

Сильным, словно звенящим голосом поэт прочитал: