Вы, наверное, задаетесь вопросом, читая описание этого аутодафе, почему я забыл о судьбе таких людей, как Раймон Мори и Бернар де Пибро. Вы, может быть, недоумеваете: так были они там или нет? Короче говоря, их не было, и по причинам, которые я излагаю ниже.

На допросе Раймон Мори сразу признался во всех своих грехах. Он был очень напуган и жаждал прощения. Он даже признался в том, что предлагал отцу Жаку так называемые «откупные» — пятьдесят турских ливров. Он сказал мне, что коль скоро он был кормильцем большой семьи, отец Жак решил проявить снисходительность.

Однако, получив это признание, я столкнулся с серьезной проблемой. Ибо если осудить Раймона Мори за другие его преступления было просто, то грех подкупа инквизитора еретической греховности в моей практике еще не встречался. Я не знал, что мне делать. Кого надлежало судить за это преступление? Раймона или отца Жака? Мне не с кем было посоветоваться, ибо отец Августин был мертв, а Пьер Жюльен в то время еще не прибыл из Авиньона. Посему я решил написать Главному инквизитору Франции и спросить совета у него, подозревая, что он будет против огласки этой позорной тайны, и держать Раймона в тюрьме, в ожидании приговора, пока не придет ответ.

Пьер Жюльен, узнав об этом решении, согласился, что нам следует дождаться указаний из Парижа, прежде чем начинать суд.

Случай Бернара де Пибро был иного рода, ибо он ни в чем не признался. В конце концов я нашел время допросить его и был поражен его красотой, уже несколько поблекшей после нескольких месяцев заключения, и его располагающей к себе натурой. Страдания, освободив его от легкомысленных влечений, от тяги к разврату и пьянству, обнажили то, что было внутри: спокойную и твердую решительность, чистую и смущенную юную душу. Он был львенком, этот мальчик, с несгибаемым хребтом гиены. Мое сердце смягчилось, когда я увидел его; я сразу понял, почему отец Жак никогда не требовал от него явиться в Святую палату.

Я не утверждаю, что отец Августин совершил ошибку, начав это дело. Разве не уподоблены фарисеи окрашенным гробам?[80] За прекрасным лицом может скрываться развращенная душа, ибо многие еретики, как указывает святой Бернард, искусны в лицемерии — мастера прятать свою истинную сущность. Кто знает: может быть, я ошибался в оценке Бернара де Пибро? Отец Августин, в конце концов, обладал большими достоинствами, чем я.

Но снова моя слабость подвела меня. Я смотрел на Бернара де Пибро, я слушал его честные, сбивчивые, откровенные речи, и, о Боже! Как же я желал оказаться в ином месте, в ином времени, быть занятым иным делом! Я поднялся и зашагал по комнате, пока Раймон Донат глядел на меня, а Бернар лепетал.

— Друг мой, — обратился я к узнику, — позвольте мне быть с вами откровенным. Вас видели, когда вы кланялись и подавали пищу еретику. Вот пока и все показания против вас. Я бы сказал, что серьезных улик нет. Посему я решил попросить вашего отца найти двадцать поручителей, которые смогли бы подтвердить вашу клятву невиновности. Так поступают нечасто, но я думаю, что ваш случай того заслуживает. Если ваш отец сможет найти двадцать человек вашего положения, людей добропорядочных, которых вы знаете лично и которые готовы поклясться, что вы человек воистину верующий, тогда я смогу представить новому старшему инквизитору, по его прибытии, разумные доводы в пользу вашего освобождения.

— О, отец мой!

— Подождите. Послушайте. С вас не снимут обвинения, Бернар. Они просто будут считаться «недоказанными». Вы, так или иначе, должны будете отречься от ереси, которую вы отрицаете. И если я не обнаружу дополнительных улик против вас, то я смогу проявить милосердие. Поймите это.

— Отец мой, я не еретик. Я не еретик. Это все какая-то ошибка.

— Это ваши слова. Может быть, это правда. Но я не могу говорить от лица старшего инквизитора. Он может не поверить.

И конечно же он не поверил. Пьер Жюльен высмеял меня за предложение использовать поручителей — по крайней мере до тех пор, пока Бернар не посидит подольше на хлебе и воде. Если голод не заставит его признаться, то есть и другие, более серьезные методы для того, чтобы добиться правды. И только если эти методы не принесут результата, можно будет предположить, что он невиновен. «В устах разумного находится мудрость, но на теле глупого — розга»[81], — заметил он.

Я был разочарован, но отнюдь не удивлен. Пытка, на мой взгляд, всегда являлась признаком никчемности инквизитора. Сообщив Бернару де Пибро о решении старшего инквизитора, я пояснил, что раскаяние ведет к мягкому приговору, тогда как упрямство в отношении избранной им позиции приведет к отчаянию, горю, разорению. Я умолял его: он, сказал я, добрый и благородный юноша, гордость его отца и радость его матери. Разве паломничество, ну или, может быть, год или около того тюрьмы не предпочтительней дыбы?

— Это будет ложь, а не признание, — ответил он, побледнев, как луна.

— Бернар, вы невнимательно слушаете меня.

— Я ни в чем не виноват!

— Послушайте, — я сделал ему еще одно предложение, — возможно, вы не виноваты, но виновата ваша родня. Если ваш отец стоял за гибелью отца Августина, вы должны нам об этом сказать. Потому что, если вы скажете, то, клянусь, назначенное вам наказание будет легче перышка.

Находясь под впечатлением от достоинства, с которым он держался, я почти ожидал, что он плюнет мне в лицо. Но неволя научила его выдержке: он лишь изменился в лице и произнес с упреком:

— Я думал, что вы хороший человек. А вы такой же, как остальные.

Вздохнув, я посоветовал ему хорошенько обдумать имеющиеся у него варианты. Еще я сказал, что он может апеллировать к Папе, но его апелляция должна быть составлена прежде вынесения приговора. (Я не сказал, что его святейшество вряд ли дарует ему свободу). Засим я покинул его камеру, утешая себя мыслью, что, возможно, несколько недель на хлебе и воде заставят его передумать — ибо мне не хотелось увидеть его на дыбе.

Такова была причина, по которой Бернар не появился на аутодафе; он сидел в темнице и голодал. Ни Бруна д'Агилар, ни Петрона Капденье тоже не должны были каяться в своих грехах публично, ибо я к тому времени еще не успел допросить их. Что же касалось Эмери Рибодена, то я обязал его явиться перед трибуналом, и когда он пришел, то у него с собой были собранные без подсказки свидетельства его благочестия от пятидесяти поручителей — включая епископа Ансельма — вместе с двумя нотариями и двенадцатью очевидцами, готовыми поддержать его версию событий. По словам Эмери, деньги, уплаченные им ткачу-еретику, были платой за сукно, и только. Он понятия не имел о сомнительном прошлом ткача. Отец Жак, честно признавался он, поверил ему на слово. И в благодарность он подарил обители доминиканцев виноградник, четыре торговые лавки и редкой красоты раку, содержащую фалангу пальца святого Себастьяна.

При таких обстоятельствах я был более чем готов посчитать обвинения против него «недоказанными». Однако я знал, что окончательное решение зависит от Пьера Жюльена. Итак, я устроил им встречу, после которой Пьер Жюльен слегка меня позабавил, принявшись воспевать хвалы оружейнику.

— Добрый католик, — сказал он, — и образцовый гражданин. Скромный, честный, добродетельный. И тем не менее даже хорошие люди имеют врагов с ядом аспида под устами.

— Значит, вы уверены, что это был случай лжесвидетельства? — спросил я.

— Несомненно. И кто бы ни был тот клеветник, оболгавший это украшение нашего города, я им займусь.

— Им уже занимались. Он умер в тюрьме два года назад.

— О?

— Брат, если вы считаете Эмери Рибодена жертвой ложного доноса, то, может быть, вы пересмотрите дело Бернара де Пибро: они почти повторяют друг друга.

— Чепуха!

— По его словам, он тоже не знал, что перед ним еретик.

— Он не добрый человек.

Говоря о доброте, Пьер Жюльен, разумеется, имел в виду богатство и влиятельность. Так уж повелось в этом мире. Но я не огорчился, ибо богатые и сильные несомненно имеют врагов, а репутация Эмери в остальном была безупречна. Ну и к тому же я владел сведениями, которые снимали с Морана д'Альзена, то есть зятя Эмери, всякие подозрения в причастности к убийству отца Августина. Короче говоря, я узнал, что Жордан Сикр до сих пор жив.