Вскоре я нашел то, что искал. Это было рядовое письмо от Жана де Бона, в котором инквизитор, не вдаваясь в подробности, отвечал на мою просьбу о копиях документов, где упоминались жители Сен-Фиакра. (Помните свидетеля из Тараскона?) «Что же касается запрашиваемых Вами копий, — писал он, — то я велю их снять и немедленно отослать Вам».

Дату в конце письма было легко вымарать: достаточно было одного пятнышка.

— Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его, — молился я. — Так да скажут избавленные Господом, которых Он избавил от руки врага.

И с тем я засунул письмо за пояс и отправился в обитель, чувствуя радостное возбуждение.

Как вы, наверное, догадываетесь, я был весьма рассеян и нерасторопен во время утренней службы. Пробудившись после краткого и тревожного сна, я по-прежнему был слишком скован усталостью, чтобы хорошо исполнять свои обязанности. Я оставался стоять, когда нужно было сесть, и оставался сидеть, когда следовало встать. Я пропускал условные знаки и задремал, пока читали «Отче наш» и «Символ веры». Вообще-то, в обычных обстоятельствах я ошибался не чаще, чем сам святой Доминик, так что мне была удивительна та враждебность, которую, как мне казалось, вызывают мои ошибки. Даже в моем полубессознательном состоянии я замечал пронзительные взгляды и ухмылки.

Во время обедни, однако, я был, как всегда, безупречен, но при этом замечал, что многие глядят на меня неодобрительно и сердито, в то время как другие — с каким-то особым, подчеркнутым сочувствием. Единственным из братьев, кто отказывался замечать мое присутствие, был Пьер Жюльен. Сидя почти напротив меня на клиросе, он избегал даже мельком глядеть в мою сторону.

Только когда я сам подошел к нему после мессы, он был вынужден обратить на меня внимание. Он кивнул. Я тоже кивнул. Затем, обменявшись приветствием, мы удалились в его келью, где можно было беседовать при соблюдении осторожности и без излишнего шума. Я заговорил прежде, чем он сам успел выбрать тему для нашего разговора.

— Вчера прибыл Жордан Сикр, — начал я.

— Да, но…

— Я допросил его, с соблюдением всех формальностей.

— Вы?

— И он сказал мне, что Раймон Донат заплатил ему, чтобы он убил отца Августина.

— Но вы больше не инквизитор еретических заблуждений! — вскричал Пьер Жюльен, но тут же понизил голос, вспомнив, где находится. — У вас нет права допрашивать подозреваемых! — зашипел он. — Вам запрещено появляться в Святой палате!

— Женщины из Кассера, следовательно, не причастны к убийству отца Августина.

— Это недопустимо! Я обращусь к приору…

— Выслушайте меня, Пьер Жюльен. Я знаю больше, чем вы думаете. — Схватив его за руку, я заставил его сесть обратно на постель, с которой он вскочил. — Сначала выслушайте меня, прежде чем наделать глупостей. Я знаю, что вся эта таинственная история вертится вокруг инквизиционных реестров. Отец Августин попросил Раймона найти недостающий реестр, и потом отец Августин был убит. Когда Раймона, в свою очередь, убили, вы стали искать какие-то реестры, которые находились у него. Осмотрев их, я обнаружил, что реестры изуродованы. Кто-то вырвал листы.

— Я не понимаю…

— Подождите. Послушайте. Когда я впервые понял, что реестры пропали, а это было до того, как вы вернули их на место, я написал в Каркассон и Тулузу. Я поинтересовался, не снимали ли с этих реестров копии для нужд инквизиторов за пределами Лазе. Вчера, от брата Жана де Бона пришло письмо, подтверждающее, что копии были сняты. Он пообещал, что эти копии, хранящиеся среди его записей, будут снова переписаны и возвращены мне. Это письмо у меня здесь. Хотите взглянуть?

Пьер Жюльен не отвечал. Он просто изумленно таращился на меня, причем его глаза были пусты, а лицо стало белым, как двенадцать врат небесного Иерусалима.

Увидав его растерянность, я поспешил ею воспользоваться.

— Я знаю, что вы к этому причастны, Пьер Жюльен. Я знаю, что это вы вырвали те листы. И когда я получу копии из Каркассона, то узнаю, зачем. — Придвинувшись ближе к нему, я продолжал очень тихо, но отчетливо и настойчиво: — Возможно, вы думаете: «Я напишу брату Жану и попрошу его не беспокоиться». Увы! Брат Жан и я — добрые друзья, а вы были предметом нашей переписки в последнее время. Он не слишком высокого мнения о вас, брат. Если вы отзовете мой запрос, то он будет просто вынужден поинтересоваться вашими мотивами.

Пьер Жюльен все молчал — от потрясения, я полагаю. И потому я заговорил с ним увещевательным тоном, без прежней угрозы.

— Брат, я не желаю видеть, как Святая палата погрязнет в склоках и взаимных обвинениях, — сказал я. — Возможно, есть еще время, чтобы не допустить этого. Если мы начнем действовать немедленно, то я напишу брату Жану и сообщу ему, что копии больше не нужны.

— Да! Напишите сейчас же! — панически взвизгнул Пьер Жюльен. — Напишите ему!

— Брат…

— Он не должен их читать! Никто не должен их читать!

— Почему?

Задыхаясь и хватая воздух широко открытым ртом, мой собеседник не мог выговорить ни слова. Рукой он держался за сердце, как будто боялся, что оно вот-вот разорвется.

Я понял, что требуется еще один толчок.

— Если вы скажете мне почему, я напишу письмо, — пообещал я. — Если вы прикажете освободить женщин из Кассера и дадите мне слово, что их никогда не обвинят в преступлении, которого они не совершали, я напишу письмо. Более того, я воздержусь от последующих шагов. Я уйду из Святой палаты. Я покину Лазе. Все, что мне нужно, — это признание, брат. Признание и обязательство. Я хочу знать, в чем здесь дело.

— Покажите письмо! — вдруг потребовал он. — Где оно?

Мысленно вознося молитву, я вытащил из-за пояса документ, который повредил, то есть подделал, накануне ночью. Он взял его дрожащими руками, а я указал ему нужные строки. Но хотя он усиленно вглядывался, его глаза не двигались. Он не читал. Очевидно, он был неспособен читать. Его страх и изумление были так велики, что они парализовали его способности.

— Это касается ваших предков, не так ли? — спросил я, наблюдая, как пот струится по его голому черепу. Я говорил ласково, без малейшего намека на осуждение. — Среди ваших предков были еретики. Но вы знаете, брат, я никогда не одобрял практики, к которой так часто прибегает Святая палата, наказывая человека за грехи его отцов. «Живу Я! говорит Господь Бог, — не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле». Столь жестокие и беспощадные преследования я считаю неправильными. Святой Павел говорил: «Кротость ваша да будет известна всем человекам». Я не порицаю вас за то, что вы осквернены ересью своего пращура, брат. Я полагаю, что все ваши грехи — только ваши.

Согласитесь, едва ли можно было счесть это дружеским утешением. Скорее это было завуалированное оскорбление. Но на Пьера Жюльена оно подействовало, ибо он, безмерно меня удивив, разрыдался.

— Простите меня, брат, ибо я согрешил, — всхлипывал он, закрывая лицо руками. — Простите меня, брат, ибо я согрешил! Уже неделя как я исповедовался…

Нет, сказав, что мне нужно признание, клянусь, я не хотел услышать исповедь. Это накладывало на меня слишком большие ограничения и могло только помешать мне. Но хотя я возражал, Пьер Жюльен настаивал, и я боялся, как бы он вовсе не отказался говорить. Так или иначе, каким бы добровольным ни было признание, оно, в сущности, бесполезно, если не записано в присутствии свидетеля или свидетелей. И я согласился с его требованиями и приготовился выслушать его исповедь.

Однако он мешкал.

— Брат, — нетерпеливо подгонял я, в то время как он сморкался в подол своего подрясника, — соберитесь. Слезами горю не поможешь.

— Вы ненавидите меня! Вы всегда меня ненавидели!

— Мои чувства не имеют отношения к делу.

— Господь хотел наказать меня, приведя меня сюда!

— Почему? Назовите причину. — Когда ответа не последовало, я спросил напрямую: — Это вы убили Раймона Доната?