Я резко отвернулся.

— Что? — спросила она и поглядела вокруг. Наверное, на какое-то мгновение она подумала, что в комнату кто-то вошел. Но никого не было.

Тем временем я сделал шаг назад, и это маленькое отступление сказало ей все. Она смотрела на меня, и выражение ее лица изменилось. Она убрала руки, обнимавшие меня за шею.

— Простите меня, — прошептала она.

Я, тяжело дыша, покачал головой.

— Простите меня. — Она отбросила волосы, упавшие ей на лицо.

Мы вдруг разъединились, и я снова ощутил холод.

— Простите меня, отец мой, — глухим эхом повторила она, с усталостью и раскаянием в голосе, удрученно потупив взор. Затем она снова взглянула на меня, блеснув глазами, и прибавила: — Я не хотела вас испугать.

И вот тут-то я совершил тягчайший из грехов. Ибо это задевало мою гордость, мою извечную гордость, чувствительную, как обожженная плоть, и гигантскую, как гора. Я спросил себя: я ли мужчина? Лев ли я средь лесных зверей, или тварь дрожащая? И я, с духом оскорбленного самолюбия, презрев данный мною обет, движимый похотью и дерзостью, я рывком привлек ее к себе, когда она уже повернулась, чтобы уйти. Я заключил ее в объятья, дабы запечатлеть на ее губах свидетельство своего обожания.

Если вы помните, верхнюю одежду я сбросил. То же и Иоанна, и в этом, наверное, состояло наше несчастье. Но я не верю, что преграда менее крепкая, чем броня, помешала бы нам осуществить наши желания. Мы были глухи к стонам Вавилонии и бурчанию Алкеи, хотя сами старались не проронить ни звука. Мы презрели близость солдат, будто их отделяла от нас не тонкая шерстяная занавеска, а толстая каменная стена. Не говоря ни слова, не разжимая объятий, мы отодвинулись от стола и упали на мою убогую постель.

То, что случилось потом, не есть предмет, достойный описания. Как сказал святой Павел, тело не для блуда, а для Господа. Но он же говорил: «Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»

Так писал апостол Павел. И если его плоть была пленницей закона греховного, то кто был я, чтобы противостоять соблазну вожделения — плену порока? Ибо я плотян, продан греху. Я предался неправде, ярости и гневу. Я создал себе храм из тела Иоанны и поклонялся ему. Истинно говорю вам: я был преступник. Ибо я грешил вольно, от всего сердца.

И все же я согрешил через любовь, и Священное Писание говорит, что любовь сильна как смерть; что большие воды не могут потушить ее, и реки не зальют ее. Да она и сама есть река! Она увлекла меня за собой, как соломинку, и я тонул — я выбивался из сил — я хотел вдохнуть, но Иоанна, обнимая меня, казалось, тянет меня вниз, вниз, вниз, к бездумному и блаженному восторгу.

Она вела меня, а я следовал за ней. Эти слова ранят мою гордость, но, в конце концов, Ева вела Адама, когда они совершили грехопадение. Или меня загнали, как овцу? Она, конечно, была грозна, как полки со знаменами, она касалась меня уверенно и сильно, ее страсть обжигала.

— Вы так красивы, — только и сказала она — или шепнула, ибо наше соитие было по необходимости бесшумным. Я едва не рассмеялся, услышав это, ибо она была прекрасна, как луна, и светла, как солнце, а я, — да кто я такой, если не увядший, иссохший, плешивый, тощий книжный червь?

Я до сих пор не понимаю, как она могла желать этих мощей старого монаха.

Мне хотелось бы сказать, что я пасся средь лилий, набирал мирры моей с ароматами моими, что сходил в ореховый сад посмотреть на зелень долины. Но не было времени смаковать наслаждение. Акт, которым мы осквернили себя, был кратким, неистовым и грубым, — и более я ни словом не оскорблю ваших глаз, говоря об этом. Достаточно сказать, что вскоре мы снова были на ногах, оправляя одежду; внезапно звуки из спальни показались нам опасными и очень близкими.

Мы почти ничего друг другу не сказали. Не было нужды в словах. Моя душа была связана с ее душой, и наш разговор был разговор поцелуев и взглядов. Но я все-таки тихо заметил, что она может спать спокойно, ибо я буду оберегать ее сон.

— Нет, не будете, — прошептала она. — Вы тоже будете спать.

Когда же я покачал головой, печально улыбаясь, она коснулась рукой моей щеки и посмотрела мне в глаза своим ясным умным взором.

— Это не ваш грех, — сказала она. — Если это и грех, то только мой. Не мучьте себя. Не будьте как Августин.

— Увы, мне это не грозит. Я не такой, как отец Августин.

— Нет. — Ее голос был совсем тихим, но выразительным. — Вы не такой, как он. Вы весь здесь. Целиком. Я люблю вас.

Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от Тебя[102]. Ее слова наполнили меня радостью, похожей на боль. Я наклонил голову, пытаясь удержать слезы, и ощутил ее губы у себя на виске.

Затем она вернулась к себе в постель. Что до меня, то я исполнил ее приказ: я уснул, хотя мое сердце ликовало. Я спал и видел во сне сады благоуханные.

На следующий день не было времени для разговоров: слишком много предстояло дел. Лошадей нужно было накормить, напоить и заседлать; нам необходимо было хотя бы наскоро перекусить: Виталию нужно было одеть и вынести из дому. Затем, когда остальные женщины упаковали в кожаные и полотняные мешки имущество, которое можно было легко перевезти, выясни лось, что Алкея никогда в жизни не сидела на лошади. Столкнувшись с этой проблемой ввиду предстоявшего нам трудного пути в Кассера, мы решили, что она поедет с одним из солдат, а приготовленную ей лошадь мы используем для перевозки багажа.

Время от времени принимался дождь, тропа превратилась в реку грязи. Мы едва ли произнесли хоть пару фраз, следуя по скользкому склону, где каждый следующий шаг опаснее предыдущего. Мне пришлось особенно тяжело, потому что впереди у меня сидела Виталия (она бы не удержалась на крупе, если бы я посадил ее сзади), загораживая мне вид и мешал управляться с поводьями. Мне кажется, что Звезда даже не чувствовала ее веса, ибо она была что пучок трута — дунь на нее, и она улетит. И тем не менее особенности местности, погода и Виталия у меня в седле замедляли наше продвижение. Солнце стояло уже высоко, когда мы наконец-то достигли Кассера.

Там к нам присоединились остальные солдаты, настолько же веселые, насколько их товарищи были угрюмы и злы. Эти четверо счастливцев провели ночь на гумне у Бруно Пелфора; их довольный вид ясно говорил, что ни один набожный доминиканец не помешал им предаваться разврату. В деревне их конечно же хорошо приняли, но когда отец Поль предложил им хоть ненадолго задержаться, — по крайней мере пока не перестанет дождь, — они не хотели даже слышать об этом. Они получили приказ, и приказ был возвращаться без промедления. Мелкий дождик никому еще не повредил, заявили они.

Я бы не согласился с этим замечанием, потому что было совершенно очевидно, что на Виталию дождь не оказывает целебного действия. Ее легкие сипели и клокотали, ее губы посинели; ее руки были холодны как камень. Почти все время я должен был поддерживать ее одной рукой за пояс, чтобы она не упала, а другой держать поводья. Чем дальше мы ехали, тем больше я боялся, что она умрет по дороге. И хотя я не выдавал своих страхов, помня о присутствии Вавилонии, я высказался в том духе, что поездка должна проходить в несколько этапов, даже если это займет не один день.

Но мое предложение было отвергнуто.

— Чем дольше, тем больше опасности, — утверждала моя охрана. — Женщины могут сбежать. И потом, мы не подготовлены к долгому путешествию. А дождь скоро перестанет. Нам нужно быстрее отправляться в дорогу.

Так мы и сделали. Поскольку я ехал впереди Иоанны, я не мог даже краем глаза видеть ее; хотя, обернувшись пару раз, я разглядел ее макушку в то время, как она смотрела на дорогу, объезжая рытвины и другие препятствия. К счастью, мы уже преодолели самый трудный участок пути, и после Разье дорога была сравнительно легкой. Нападения разбойников нам конечно же нечего было опасаться. Дождь прекратился незадолго до полудня. Но Виталии делалось все хуже и хуже; цвет лица у нее стал землистым, дыхание прерывистым, и когда мы подъезжали к воротам Лазе, вскоре после вечерни, она лишилась сознания и упала бы на шею Звезды, если бы я не удержал ее в седле.