Потом они пустились в дальнейшие изыскания: сплетни нянек послужили им большим подспорьем. Тактичная сдержанность новой няни Литтонов в этом вопросе, увы, слишком запоздала: Дженни уже успела всласть наговориться о Барти на скамейках в Кенсингтон-гарденс, и история оказалась весьма впечатляющей.

– Наша няня говорит, что Барти жила в сточной канаве, перед тем как леди Селия взяла ее к себе в дом. С нее пришлось соскабливать грязь.

– А моя няня утверждает, что у Барти были вши. И что она ела руками.

– Я слышала, ее отец – пьяница.

– Да, и еще у них в семье шестеро детей, и все спят в одной кровати.

Барти тут же прозвали босячкой и беспризорницей. Как и Джайлза, Барти не приглашали в гости, с ней даже в школе никто не хотел общаться. Она скрывала, что страдает, прятала свои чувства за гордым молчанием, которое еще более отдаляло ее от остальных, и сидела над книгами, в то время как другие дети играли и веселились. Ее успехи в учебе стали еще одним поводом помучить ее. Босячка-зубрилка – вот как все дети звали теперь Барти, и это еще больше усугубило ее одиночество. И все-таки Барти предпочитала школу дому. Здесь, по крайней мере, не было близнецов.

Близнецы в свои четыре года стали просто чудовищами. Джайлз называл их извергами. Красивые, очаровательные, своевольные девочки с ярко выраженным личностным началом, помноженным надвое, были обречены на крайнюю избалованность. Не только дома, но всюду, куда бы они ни приходили, люди, заметив девочек, улыбались, указывали в их сторону и говорили: «Смотрите, какие прелестные куколки!»

Роскошно и совершенно одинаково одетые, они больше всего любили гулять – это чем-то напоминало выход на сцену перед бесконечно благодарной аудиторией. Девочек останавливали совершенно незнакомые люди, спрашивали, как их зовут, сколько им лет, восхищались их красотой. Близнецам достаточно было проделать что-нибудь абсолютно заурядное: соскочить с тротуара, пройти по бордюру, держа няню за руку, – и все уже глазели на них и говорили, какие они умницы. А когда девочкам исполнилось три года, их фотографиями, где они были сняты вместе с матерью, пестрели все популярные журналы и великосветские страницы «Таймс» и «Дейли телеграф».

Оливер категорически возражал против такого воспитания, убеждал жену, что для девочек это плохо, но Селия, любившая повертеться в свете, только посмеивалась над ним и говорила: дочки еще слишком малы, чтобы что-то понимать. Селия обожала близнецов, в ее глазах они были воплощением всех добродетелей – красоты, шарма, общительности, – каковых был лишен Джайлз. На упрек Оливера, что она отдает им явное предпочтение перед сыном, Селия снова смеялась, доказывая, что это не фаворитизм, а просто удовольствие иметь дочерей.

– Я люблю сына, Оливер, – возражала Селия. – Но у Джайлза другой характер: он ненавидит фотографироваться, таскаться по магазинам или раутам, ты же сам знаешь.

В конце концов Оливер неохотно признал, что, пожалуй, она права. Честно говоря, он и сам души не чаял в близняшках. Когда они забирались к отцу на колени, целовали его и шептали, как сильно его любят, они были такими подкупающе теплыми, любящими, как маленькие щеночки с шелковистой шерсткой. В своем маленьком социальном кругу девочки были знаменитостями: все хотели с ними дружить, претендовали на близкое общение. С того момента, как в два с половиной года близнецы попали в детское общество в танцклассе в Найтсбридже, они стали настоящими звездами. От приглашений на дни рождения и другие праздники просто не было отбоя.

– Никто не знает, какие они ужасные на самом деле, – шепнул однажды Джайлз Барти, наблюдая, как одетые в одинаковые белые кружевные платья близняшки, приветливо улыбаясь, махали на прощание каким-то своим подружкам, приходившим на чай. Барти с пониманием кивнула.

Но это было не совсем так. По крайней мере еще два человека знали близнецам цену: во-первых, няня, которая была с ними чрезвычайно строга, и, во-вторых, их бабушка с материнской стороны.

– Может быть, они и красивы, и очень милы, – сказала она Селии в конце своего визита, когда внучки забрались к ней на колени и покрыли ее лицо поцелуями, пропустив мимо ушей приказ Селии отправляться в детскую, – но они отбиваются от рук. Тут нет ничего страшного, пока они маленькие, но позже это может превратиться в настоящую проблему. Мне кажется, тебе, Селия, следует быть с ними гораздо строже. Иначе потом придется об этом пожалеть.

Селия рассмеялась и согласилась: да, девочки немного капризны.

– Но так обворожительно капризны! И они пока такие крошки. Впереди уйма времени для строгостей.

А леди Бекенхем предупредила, что это совершенно неправильный подход, о чем знает каждый, кто занимался собаками или лошадьми.

– Быть строгим приходится с самого начала. Иначе они не будут знать своего места. И у них разовьются дурные привычки.

– Мама, ты что? У меня маленькие девочки, а не собаки.

– Не вижу разницы, – процедила леди Бекенхем, – абсолютно никакой. Отправь-ка их ко мне, и я быстро приведу их в порядок.

– Не думаю, что это хорошая идея, – рассмеялась Селия.

Но ей пришлось изменить свое мнение по гораздо более серьезной причине. 4 августа 1914 года, когда Великобритания объявила войну Германии и всем резервистам страны было разослано сто тысяч телеграмм с объявлением о призыве, первой мыслью Селии была опасность, грозившая детям, и надежность Эшингема. Две недели спустя, когда английские войска вошли во Францию, она приказала няне укладывать детские вещи и предупредила мать, чтобы та ожидала их приезда в двухдневный срок.

– Дорогая моя, по-моему, ты слишком торопишься, – сказал Оливер. – В ближайшем будущем я не вижу особой угрозы никому из нас.

– Оливер, мне странно слышать это. В том-то и дело. Нужно действовать сейчас, иначе станет слишком поздно. Я хочу побыстрее увезти детей из Лондона.

– Но почему?

– Все говорят, что на Лондон дождем посыплются бомбы.

– Все говорят, что война закончится к Рождеству, – заверил ее Оливер, – хотя, на мой взгляд, и то и другое маловероятно.

Селия обернулась и взглянула на мужа. Они сидели в гостиной у окна. Под ними, за набережной Виктории, мирно текла Темза, люди прогуливались вдоль нее под руку или стояли, опершись на парапет, и глазели на суда. Небо было ясным, окутанное багровым пламенем, садилось солнце – все казалось безмятежным и тихим. Селия успокоилась, волнение улеглось, но затем вдруг, когда отблески заката, оранжевого и пылающе-красного, ударили о воду, ей вдруг почудился огонь снарядов.

– Ах, Оливер. – Она поднялась и встала за его спиной, опустив руки на плечи мужу и опершись подбородком о его голову. – Это будет так ужасно… Почему люди этого не понимают? Каждый торопится завербоваться, люди идут ночи напролет, по-видимому, из отдаленных деревень. А марш по Уайт-холл под радостные крики толпы, газетные заголовки, плакаты с призывами защитить короля и страну – можно подумать, что грядет какое-то гигантское торжество, а не смерть, горе и убийства. Все уже началось. Бедняги с «Амфиона» пошли ко дну, наскочив на немецкую мину…

– Думаю, все всё прекрасно понимают. – Оливер накрыл ладонью руку жены. – Мужчины-то уж точно – в душе. Они рисуются перед женщинами, вот что. И самоутверждаются. Они не задумываются о последствиях, и это защищает их от страха. А потом, в каком-то смысле, мне кажется, сама страна хочет войны. Или думает, что хочет.

– Да как же так можно, Оливер? Как можно хотеть войны?

– Дорогая моя, это основной инстинкт, сопутствующий патриотизму, который с недавних пор идет широкой волной. Это почти новая религия. Причем она уже распространилась повсюду, вплоть до самой ничтожной улицы, самой скромной школы, самой захудалой фабрики.

– Единственные люди, кто еще сохранил хоть какой-то здравый смысл и, похоже, понимает все так, как оно есть на самом деле, – это женщины, – возразила Селия. – Каким невероятно мощным был марш женщин четвертого августа! Войну называли огромным, неистовым проявлением зла. Тогда о патриотизме не очень-то рассуждали.