– Я никогда еще не уезжала из дома, никогда не ночевала врозь с матерью. Но со мной были старшие брат и сестра, и по мере того как поезд удалялся, а одна из учительниц раздала плитки шоколада, мы начали оживать и воспринимать происходящее почти как приключение. Представляешь? Объявили войну, а мы распевали песни, ели консервированные груши и смотрели в окно, играя в «Угадай, что я вижу?». Знаешь, дети – неунывающий народ, порой даже черствый. Наконец мы прибыли в Кранбрук, где нас разбили на группы и посадили в разные экипажи. Тот, в который попали мы с Эдом и Ритой, отправился в деревню Майлдерхерст. Там нас организованно отвели в большую комнату, к группе местных женщин с застывшими улыбками и списками в руках. Нас построили рядами и заставили стоять, пока местные бродили вокруг, выбирая себе подопечных. Самых маленьких разобрали первыми, особенно хорошеньких. Наверное, считали, что с ними будет меньше возни, раз они меньше пропитаны духом Лондона. – Мать усмехнулась. – Вскоре они поняли, как ошиблись. Моего брата выбрали быстро. Он был крепким мальчиком, высоким для своего возраста, а фермеры отчаянно нуждались в подмоге. Потом взяли и Риту с ее школьной подругой.

Вот оно, начинается. Я положила ладонь на руку матери:

– Ах, мама…

– Ерунда! – Она высвободилась и щелкнула меня по пальцам. – Я была не последней. Оставалось еще несколько ребят… маленький мальчик с отвратительным кожным заболеванием. Не знаю, что с ним случилось, он по-прежнему находился в комнате, когда меня забрали. После я долгие годы заставляла себя покупать подгнившие фрукты, если они попадались под руку в лавке зеленщика. Не вертела и не клала их обратно на полку, если что-то не нравилось.

– Но в конце концов тебя выбрали.

– Да, в конце концов меня выбрали. – Мать понизила голос, теребя что-то на коленях, и мне пришлось наклониться ближе. – Она опоздала. Комната почти опустела, большинство детей разобрали, и дамы из Женской добровольной службы убирали чайную посуду. Я украдкой начала хныкать. И тут внезапно возникла она, и изменился сам воздух комнаты.

– Изменился?

Я сморщила нос, подумав о сцене из «Кэрри»[1], в которой взрывается лампочка.

– Это трудно объяснить. Тебе когда-нибудь встречались люди, которые словно приносят свою собственную атмосферу, где бы ни появлялись?

Возможно. Я неуверенно пожала плечами. На мою подругу Сару все сворачивают головы; не совсем атмосферное явление, но все же…

– Да нет, конечно, не встречались. Это так глупо звучит. Я имела в виду, что она отличалась от других людей, была более… Сложно описать. Просто более. Странная красота, длинные волосы, большие глаза, довольно дикий вид, но не только это выделяло ее из толпы. В сентябре тридцать девятого ей было всего семнадцать, однако, когда она вошла, остальные женщины словно погрузились в себя.

– От почтительности?

– Вот именно, от почтительности. Удивились при ее появлении и не знали, как себя вести. Наконец одна из них обрела дар речи и поинтересовалась, чем может помочь. Девушка только взмахнула длинными пальцами и заявила, что хочет забрать своего эвакуированного. Так и сказала: не просто эвакуированного, а своего эвакуированного. А потом направилась прямо ко мне, сидевшей на полу. «Как тебя зовут?» – спросила она и, когда я ответила, улыбнулась и предположила, что я, наверное, устала после дальней дороги. «Поживешь у меня?» Вероятно, я кивнула, потому что она повернулась к главной распорядительнице, той, со списком, и сообщила, что берет меня к себе.

– Как ее звали?

– Блайт, – отозвалась мать, подавив едва заметную дрожь. – Юнипер Блайт.

– И это она прислала письмо.

Мама кивнула:

– Она подвела меня к самой роскошной машине, какую я встречала в жизни, и отвезла в дом, где жила со своими старшими сестрами-близнецами. Мы проехали сквозь железные ворота по извилистой дорожке и оказались у огромного каменного здания, окруженного густыми лесами. Замка Майлдерхерст.

Название прямо из готического романа. Я поежилась, вспомнив мамин всхлип, когда она увидела имя женщины и адрес на обороте конверта. Я читала истории об эвакуированных, о том, что порой происходило, и в ужасе пролепетала:

– Там было кошмарно?

– О нет, ничего подобного. Вовсе не кошмарно. Совсем напротив.

– Но письмо… Оно заставило тебя…

– Письмо стало неожиданностью, вот и все. Просто давнее воспоминание.

Мать замолчала, и я задумалась о чудовищности эвакуации. Как же, наверное, страшно и странно очутиться ребенком в незнакомом месте, где все совершенно иначе. Я еще не забыла собственных детских переживаний, ужаса новой, пугающей обстановки, цепких привязанностей, порожденных жаждой выживания, – к зданиям, симпатичным взрослым, особым друзьям. При воспоминании об этих нерасторжимых связях меня осенила внезапная мысль:

– Ты вернулась туда после войны, мама? В Майлдерхерст?

Она вскинула глаза:

– Разумеется, нет. Зачем?

– Не знаю. Чтобы наверстать упущенное. Чтобы поздороваться. Чтобы повидаться с подругой.

– Нет! – отрезала она. – У меня была собственная семья в Лондоне, мать не могла без меня обойтись, к тому же было много работы, предстояло навести порядок после войны. Реальная жизнь продолжалась.

С этими словами между нами опустился привычный занавес, и я поняла, что беседа окончена.

Мы так и не поели жаркого. Мама пожаловалась, что у нее нет аппетита, и спросила, не слишком ли я расстроюсь, если мы пропустим этот раз. Казалось жестоким напоминать ей, что я в любом случае не ем мяса и прихожу, скорее, выполнить дочерний долг. Поэтому я просто заверила, что ничего страшного, и предложила ей прилечь. Она согласилась и, пока я собирала вещи, проглотила две таблетки парацетамола и велела мне закрывать уши от ветра.

Папа, как выяснилось, все проспал. Он старше мамы и несколько месяцев назад стал пенсионером. Это не пошло ему на пользу. В будни он рыщет по дому в поисках чего бы починить или отдраить, сводя маму с ума, а по воскресеньям дремлет в кресле. «Дарованное самим Господом право хозяина дома», – объясняет он любому, кто согласится слушать.

Я поцеловала его в щеку и переступила родительский порог, бросив вызов морозному воздуху. Спустилась в метро, усталая, встревоженная и несколько подавленная перспективой возвращения в чертовски дорогую квартиру, в которой до недавнего времени мы жили с Джейми вдвоем. Только между «Хай-стрит-Кенсингтон» и «Ноттинг-Хилл-гейт» до меня дошло, что мама так и не сказала, о чем говорилось в письме.

Записывая все это, я слегка разочаровываюсь в себе. Но задним умом все крепки, и теперь, когда я знаю, что мне было что искать, легко недоумевать, отчего я не отправилась на поиски. Но я не полная идиотка. Мы с мамой встретились за чаем несколько дней спустя, и хотя я снова не решилась сообщить о своих изменившихся обстоятельствах, я все же поинтересовалась содержимым письма. Она отмахнулась: мол, так, ерунда, немногим больше чем простой привет, а ее реакция дома была вызвана лишь удивлением. Тогда я не догадывалась, что моя мама – умелая лгунья, иначе у меня был бы повод усомниться в ее словах, продолжить расспросы или обратить особое внимание на язык ее тела. Ведь обычно этого не делаешь. Людям инстинктивно веришь, особенно тем, кого хорошо знаешь. Родным я доверяю слепо. Или доверяла.

И потому я на время забыла о замке Майлдерхерст и маминой эвакуации и даже о том странном факте, что она никогда раньше о них не упоминала. Это было довольно легко объяснить, как и большинство вещей, если хорошенько постараться. Мы с мамой неплохо ладили, но никогда не были особо близки и уж точно не вели долгие задушевные беседы о прошлом. Как, впрочем, и о настоящем. Судя по всему, ее эвакуация была приятным, но незапоминающимся опытом, и у нее не было причин делиться им со мной. Одному Богу известно, как много я утаивала от нее.