Все началось с письма. Письма, которое давно пропало и полвека ждало в забытой сумке почтальона на мрачном чердаке ничем не примечательного дома в Бермондси. Иногда я думаю о ней, этой сумке: о сотнях любовных писем, счетов из бакалейной лавки, открыток на дни рождения, детских записок родителям, которые лежат все вместе, разбухают и вздыхают, упрямо нашептывая в темноте свои послания. Ждут, ждут того, кто догадается, что они здесь. Знаете, ведь говорят, что письмо обязательно отыщет адресата, что рано или поздно, вопреки всему, слова найдут способ выйти на свет и открыть свои секреты.

Простите, что я впала в романтическое настроение – привычка, приобретенная за годы, когда я с фонариком читала романы XIX века, пока родители были уверены, что я сплю. Просто так странно осознавать, что, если бы Артур Тирелл был чуточку более ответственным, если бы не переборщил с ромовым пуншем в канун Рождества 1941 года, не вернулся бы домой и не завалился бы спать, вместо того чтобы разнести оставшиеся письма, если бы сумку не спрятали на чердаке, где она пролежала полвека до самой его смерти, после чего ее нашла одна из его дочерей и обратилась в «Дейли мейл», все могло бы повернуться иначе. Для мамы, для меня и особенно для Юнипер Блайт.

Наверное, вы читали об этом. Новость попала во все газеты и на телевидение. Четвертый канал даже снял специальную передачу, пригласив несколько адресатов, чтобы поговорить об их письмах – неожиданно зазвучавших голосах из прошлого. Там была женщина, любимый которой служил в ВВС, и мужчина, которому сын прислал из эвакуации открытку на день рождения. Через неделю мальчика убило осколком шрапнели. Передача мне очень понравилась; ее смонтировали из отдельных частей, счастливые и печальные истории перемежались старыми военными съемками. Пару раз я всплакнула, однако это ничего не значит: у меня часто глаза на мокром месте.

Но мама не пошла на шоу. Продюсеры связались с ней и спросили, не было ли в ее письме чего-то особенного, чем она хотела бы поделиться с нацией, и мама ответила: нет, это был банальный старый счет из магазина одежды, давно прекратившего существование. Она солгала. Мне это известно, потому что я была рядом, когда принесли конверт. Реакцию матери на пропавшее письмо можно назвать какой угодно, только не обычной.

Было утро, конец февраля, зима по-прежнему держала нас за горло, клумбы покрылись льдом. Я зашла помочь с воскресным жарким. Я иногда это делаю, потому что родители его любят, хотя сама я вегетарианка и знаю наперед: во время еды рано или поздно мать начнет беспокоиться, затем страдать и наконец не выдержит и засыплет меня статистикой о протеинах и анемии.

Я чистила в раковине картошку, когда в дверную щель упало письмо. Обычно по воскресеньям нет почты, и это послание должно было насторожить нас, но не насторожило. Что до меня, я слишком беспокоилась о том, как сообщить родителям о нашем расставании с Джейми. Минуло уже два месяца после разрыва; рано или поздно пришлось бы признаться, но чем дольше я пыталась выдавить слова, тем тверже они становились. И у меня были причины для молчания: родителям с самого начала не нравился Джейми, они с трудом переносят неудачи, а мама будет волноваться еще сильнее, чем обычно, если выяснится, что я живу в квартире одна. Но больше всего я боялась неизбежной неловкой беседы, которая последует за моим объявлением. Увидеть на лице мамы сначала замешательство, затем тревогу и, наконец, смирение, когда она поймет, что материнский долг требует от нее каких-то утешений… Но вернемся к письму. Что-то тихо упало в щель.

– Эди, сходи, – попросила мать, кивнув в сторону коридора и взмахнув той рукой, на которую не был насажен цыпленок.

Эди – это я. Надо было раньше представиться.

Оставив картошку, я вытерла руки кухонным полотенцем и отправилась в прихожую. На дверном коврике лежало письмо: официальный почтовый конверт, извещающий, что внутри – «переадресованная почта». Я отнесла письмо на кухню и прочла надпись маме.

Она уже закончила фаршировать цыпленка и вытирала руки. Слегка нахмурившись, скорее по привычке, чем от дурных предчувствий, она схватила письмо и взяла очки для чтения, нацепленные на ананас в миске с фруктами. Пробежала глазами почтовое уведомление, вздернула брови и приступила к конверту.

Я уже вернулась к картошке, рассудив, что это интереснее, чем наблюдать, как мама вскрывает письмо. Увы, я не видела ее лица, когда она выудила изнутри конверт меньшего размера, оценила хрупкую дешевую бумагу и старую марку, перевернула письмо и прочла имя на обороте. С тех пор я много раз вспоминала, как краска мгновенно схлынула с ее щек, а пальцы задрожали, так что потребовалось несколько минут, чтобы вскрыть конверт.

Особенно мне запомнился звук. За жутким гортанным всхлипом последовали резкие рыдания, заполнившие воздух, и я нечаянно порезала палец картофелечисткой.

– Мама?! – Я метнулась к ней и обняла за плечи, стараясь не запачкать кровью платье.

Однако она ничего не сказала. Позже она объяснила, что лишилась дара речи. Мама неподвижно стояла, заливалась слезами и крепко прижимала к груди странный маленький конверт из такой тонкой бумаги, что я различила внутри краешек сложенного письма. Затем она бросилась наверх в спальню, оставляя за спиной угасающий шлейф инструкций насчет курицы, духовки и картофеля.

После ее бегства кухня погрузилась в болезненную тишину. Я вела себя очень тихо, двигалась очень медленно, стараясь не потревожить ее еще больше. Моя мама не плакса, но этот миг… ее срыв, столь поразивший меня… казался странно знакомым, как будто мы уже проходили через это. Пятнадцать минут я чистила картошку и гадала, от кого могло быть письмо и что теперь делать, затем постучала в дверь спальни и спросила, как насчет чашки чая. Мама уже собралась с силами, и мы сели друг напротив друга за маленьким кухонным столом с пластмассовым покрытием. Пока я притворялась, будто не замечаю, что она плакала, мать поведала о содержимом конверта.

– Письмо, – произнесла она, – от человека, которого я знала очень давно. Когда была еще девочкой двенадцати-тринадцати лет.

В моей голове вспыхнула смутная картинка: фотография, которая стояла у кровати умиравшей от старости бабушки. Три ребенка, на переднем плане самый младший – моя мать, девочка с короткими темными волосами, на что-то присевшая. Странно, я ухаживала за бабушкой сотню раз или даже больше, но сейчас черты лица той девочки ускользали от меня. Возможно, детей по-настоящему не интересует, как жили родители до их рождения, если только не случится нечто особенное и не прольет свет на прошлое. Я потягивала чай и ждала завершения истории.

– Не помню, я рассказывала тебе о том времени? Шла война, Вторая мировая война. Это была ужасная пора, полная неразбериха, все рухнуло. Казалось… – Мать вздохнула. – Казалось, мир никогда не станет прежним. Будто он слетел с оси и ничто не способно вернуть его на место. – Она обхватила ладонями исходящую паром кружку и заглянула внутрь. – Моя семья – мама, папа, Рита, Эд и я – жила в маленьком домике на Барлоу-стрит рядом с площадью Слон и Замок. На следующий день после начала войны нас, детей, собрали в школе, отвели на вокзал и посадили в поезд. Я никогда этого не забуду… У всех были таблички с именами, маски и ранцы. Матери, успевшие передумать, бежали к вокзалу и умоляли проводника выпустить их детей, а после кричали старшим братьям и сестрам, чтобы те позаботились о младших, следили за ними в оба глаза.

Мгновение мать сидела, покусывая губу, пока эта сцена воскресала в ее памяти.

– Наверное, ты была напугана, – тихо произнесла я.

Среди моих домашних не принято держаться за руки, не то бы я непременно сжала ее ладонь.

– Сначала – да.

Она сняла очки и протерла глаза. Без оправы ее лицо казалось уязвимым, незаконченным, как у маленького ночного животного, сбитого с толку дневным светом. Я обрадовалась, когда она снова надела очки и продолжила: