Сэр Джеймс Грехем — Кларендону, 3 сентября
Я надеюсь, что вы не позволите втянуть Европу в войну только потому, что Каннинг полагает, будто он умеет писать лучше всех других, и решил запутать все дела в стране и за границей в надежде добиться триумфа собственного неумеренного тщеславия и столь же неумеренных антипатий.
Кларендон — Дж. Льюису, члену парламента, 12 сентября
Стратфорд, этот настоящий султан… делая вид, что повинуется полученным указаниям, дает понять туркам о своем расхождении с официальной точкой зрения, и те действуют соответственно.
На ком бы ни лежала вина, Венская нота обратилась в прах, и у царя осталась лишь одна, последняя возможность избежать немедленной войны — встретиться лицом к лицу с Францем-Иосифом. «Я люблю императора Австрии как собственного сына, — писал Николай. — Я знаю, что он будет моим союзником в усилиях положить конец бесчестному правлению на Босфоре и притеснению неверными несчастных христиан». Австрия, а за нею и Пруссия, по мнению Николая, могли оказать давление на Турцию.
К концу сентября Николай посетил Варшаву, Ольмюц и Берлин. В серии дружеских бесед с Францем-Иосифом и Фридрихом-Вильгельмом IV ему удалось убедить их в своей искренности настолько, что оба монарха согласились сократить свои регулярные армии. Вскоре после этого Австрия и Пруссия вообще отказались участвовать в каких-либо действиях, связанных с турецкой проблемой, что принесло облегчение им самим и российскому императору. Так обстояли дела на тот момент. Для царя больше не существовало вопроса о нейтралитете Австрии и Пруссии. Британия и Англия оказались единственными странами, продолжавшими поддерживать Турцию. Вот что писала королева Виктория о положении, сложившемся к началу октября:
При сложившихся обстоятельствах королеве представляется, что все риски, связанные с возможным началом войны в Европе, теперь ложатся на нас и Францию, и при этом мы не ограничили Турцию какими-либо условиями в отношении ее провокационных действий, способных эту войну инициировать. Выбор политической линии Константинополя отдан в руки ста двадцати фанатически настроенных членов дивана[79], и при этом они знают, что Англия и Франция взяли на себя обязательства по защите турецкой территории! Подобную власть наш парламент не может доверить даже британской короне.
Через несколько дней в том же ключе писал принц Альберт:
…совершенно очевидно, что турки получили стимул ни в коем случае не упустить возможности начать войну с Россией — более благоприятного стечения обстоятельств для этого шага они вряд ли найдут, поскольку весь христианский мир объявил о своей поддержке Турции и на ее стороне будут действовать вооруженные силы Англии и Франции.
В Константинополе Большой совет вновь встретился с султаном и был согласован текст ответа русскому царю. Если в течение пятнадцати дней русские войска не покинут территорию Дунайских княжеств, Турция будет считать себя в состоянии войны с Россией. Получив этот меморандум, Горчаков немедленно отверг содержащееся в нем требование. Четвертого октября Турция объявила войну России, и армии полумесяца двинулись на север, чтобы вступить в сражение с армиями креста.
Месяцем ранее англо-французский флот все еще стоял в Безикской бухте. Тревога за его безопасность росла, поскольку зимняя погода в этих местах весьма неблагоприятна и в конце октября ожидались сильные бури. В то же время отказ Турции принять Венскую ноту предполагал дальнейшие длительные переговоры. Еще до того, как Николай сообщил свое решение не соглашаться с турецкими поправками, Франция стала настойчиво предлагать Англии ввести флот в Дарданеллы. Такой шаг не только обеспечил бы безопасность судов, но и мог подтолкнуть царя к более быстрому согласию на изменения в тексте ноты. Несмотря на эти доводы, Кларендон и другие члены кабинета посчитали, что французское предложение находится в прямом противоречии с условиями Конвенции о Проливах. Было решено приказов о перемещении флота не отдавать и ждать — погода еще это позволяла. Однако объявление Турцией войны все изменило — кабинет принял предложение Франции, британский флот получил распоряжение присоединиться к французской эскадре и направиться в Константинополь. Интересно, что примерно за тридцать лет до этого Наполеон Бонапарт, находясь на острове Святой Елены, предсказывал: «Через некоторое время Россия заполучит Константинополь… Все проявления лести ко мне со стороны Александра были направлены на то, чтобы заручиться на то моим согласием… Полагаю, что если Франция и Англия когда-либо будут действовать в полном и искреннем согласии, то исключительно с предотвратить захват Россией Константинополя».
Николай остался в изоляции. Несмотря на дружественный прием, оказанный ему в Австрии и Пруссии, правительства Европы решительно объединились против него. Все более враждебным становилось и общественное мнение европейских стран. Это настроение нашло яркое выражение в беседе Наполеона III с одним из русских дипломатов, к которому французский император питал особое доверие.
Я намерен… приложить все усилия, чтобы воспрепятствовать распространению вашего влияния и заставить вас вернуться в Азию, откуда вы и пришли. Россия — не европейская страна, она не должна быть и не будет таковой, если Франция не забудет о той роли, которую ей надлежит играть в европейской истории… Стоит ослабить ваши связи с Европой, и вы сами по себе начнете движение на Восток, чтобы вновь превратиться в азиатскую страну. Лишить вас Финляндии, балтийских земель, Польши и Крыма не составит труда. Это станет грандиозным падением России, но вы сами его вызвали.
Разочарованный в Николае, Нессельроде писал: «Тридцать лет я продвигал Россию в Европу, а он намерен выбросить ее оттуда!» Но и сам почтенный канцлер не избег подозрений императора. С того момента, как на первый план вышла проблема святых мест, чересчур осторожный канцлер утратил доверие. «Сын католика и протестантки, сам исповедующий англиканство, да еще, возможно, внук еврейки, Нессельроде считался недостойным иметь свою точку зрения по вопросу, связанному с интересами православной церкви», — пишет Константин де Грюнвальд. И Николай лишил мудрого и сдержанного Нессельроде возможности эту точку зрения высказывать.
В этот критический момент гнев императора возобладал над благоразумием, его действия приобрели противоречивый, непоследовательный характер. «Это противоречие между словами и дипломатическими маневрами дало врагам Николая еще более веские доказательства его двуличности, — отмечает профессор Грюнвальд. — Высказывания императора стали предельно грубыми. Подданных султана он называл не иначе как „эти турецкие собаки“, Наполеона III —„авантюристом“, Пальмерстона — „невежей и хамом“, других французских и английских министров—„трусами“ и „негодяями“. И одновременно заверял генерала Гойона о своем желании принять у себя французского императора „как брата“ и показать миру, как высоко он его ценит и с каким уважением относится к его достоинствам. Николай обращался к бельгийскому королю, которого ранее оскорблял, с просьбой обрисовать преимущества мира с Россией королеве Виктории и дельцам лондонского Сити».
Взывал Николай и к самой Виктории. «Остаемся ли мы, как я того страстно желаю, в дружеских отношениях, которые в равной степени выгодны обеим странам, или вы полагаете правильным положение, когда британский флаг развевается рядом с полумесяцем в противостоянии кресту Святого Андрея?» Ответ Виктории был холоден. В нем королева осуждала Николая за несдержанность в отношении Турции: «Истинные намерения Вашего величества не видны за той формой, в которую Вы облекли свои требования в адрес Порты».
Наконец был сыгран последний акт. Первого ноября Николай обратился к своему народу и миру с торжественным манифестом:
