В Санкт-Петербурге известие о совершенном Луи-Наполеоном перевороте встретили со смешанными чувствами. С одной стороны, императорский двор всегда приветствовал тех, кто «наводил порядок» в Европе: наконец-то французские радикалы и либералы лишились власти. Как писала пресса, «общественные интересы, находившиеся под угрозой, теперь обрели защиту». С другой стороны, возникло беспокойство, что Луи захочет примерить на себя императорскую корону — в конце концов, несколько десятилетий тому назад он успешно имитировал своего августейшего дядю. Возникает вопрос, осмелится ли Луи-Наполеон бросить вызов условиям Венского договора и пойти наперекор воле Европы?
Статья II этого договора подчеркивала, что Наполеон Бонапарт и члены его семьи «навечно лишались права на высшую власть во Франции». Кроме того, великие державы договорились «совместно обеспечивать мир и спокойствие в Европе», если кто-либо в будущем предпримет попытку «преступным образом захватить престол». В 1815 году Великобритания, Австрия, Пруссия и Россия продемонстрировали полное единодушие и твердую решимость в этом отношении. Насколько сохранилась эта твердость сейчас?
Не прошло и нескольких дней после переворота, как русский посол в Вене барон Мейендорф[65] встретился с австрийским канцлером князем фон Шварценбергом. Посла интересовало, какую позицию займет Австрия, если Луи-Наполеон станет императором. Шварценберг ответил, что ради «общего мира и спокойствия в Европе» всем великим державам целесообразно признать титул Луи-Наполеона, особенно если принц-президент провозгласит свою приверженность мирной внешней политике. Австрия, по словам канцлера, больше всего хочет избежать шагов, которые могут угрожать существующему равновесию в Европе.
К началу осени стало ясно, что Британия, Пруссия и Россия солидарны с Австрией в нежелании силовыми мерами предотвратить установление во Франции второй империи. В то же время Николай дал понять, что захват императорской короны Луи-Наполеоном будет равносилен узурпации власти. «Император без божественного права таковым не является. Он может фактически исполнять обязанности императора, но не станет законным императором».
В ноябре 1852 года Луи-Наполеон вновь инициировал референдум — на этот раз по вопросу преобразования республиканского строя в наследственную монархию. Подавляющее большинство участников референдума (7 824 000 против 252 000) высказалось за восстановление империи. В соответствии с этим результатом 2 декабря состоялась коронация и президент Луи-Наполеон стал Наполеоном III, императором Франции.
«Для нас не может быть никаких сомнений относительно Наполеона III, — заявил русский царь. — Эта цифра абсурдна. С нашей точки зрения, его следует именовать „Луи-Наполеон, император Франции“ — и только так. Если это вызовет его гнев, тем хуже для него. Если он позволит себе грубость, Киселев[66] покинет Францию». Николай сообщил Нессельроде, что вся подписываемая царем корреспонденция в адрес французского императора не должна начинаться с обычного для монархов обращения Mon frère[67], вполне достаточно писать «Мой друг». Признание порядкового номера «III» предполагало бы и признание некогда отвергнутого номера «II», а также возможных в будущем номеров при имени «Наполеон».
Со дня коронации не прошло недели, как Британия официально признала титул нового французского императора и Виктория начала свое послание к нему обращением «Брат мой». Вскоре пришло подтверждение признания от Франца-Иосифа из Вены, Фридриха-Вильгельма из Берлина, Бисмарка из Франкфурта и правительств других стран Европы. Лишь Санкт-Петербург хранил ледяное молчание — царь упорно отказывался признать самозваного императора. Обида чувствительного Наполеона на Россию росла — такого он простить не мог. Он не только воспринял молчание Николая как личное унижение, но и как оскорбление, нанесенное Франции. Повторяя слова своего великого дяди, Луи-Наполеон провозгласил: «Все ради блага французского народа». А французский народ находился в великом небрежении.
В течение года, который Наполеон потратил на свое восхождение к трону, такие далекие проблемы, как притязания на святые места, отошли на второй план. Поскольку давление из Парижа ослабло, а из Петербурга, напротив, усилилось, султан назначил новую комиссию для рассмотрения непростой ситуации со святынями. На этот раз состав комиссии был не столь расположен к Франции. Среди щекотливых вопросов, рассматриваемых впервые, были: следует ли разрешить католической церкви вернуть на место серебряную звезду, которые православная церковь удалила из Святых яслей? Должны ли католики иметь ключ от главного входа в вифлеемскую базилику Рождества Христова и, если они такой ключ получат, позволительно ли будет для них вставить его в замок? А вставив ключ в замок, могут ли они повернуть его и открыть дверь? Какими бы тривиальными и отвлеченными эти вопросы ни казались, ответы на них вызывали сильнейшую тревогу и могли привести к войне.
В начале февраля комиссия представила султану результаты своей работы. Были составлены два документа, противоречащих друг другу: нота, обращенная к французам, и фирман для русских. В ноте говорилось, что притязания католиков признаны справедливыми и им даются новые привилегии, а фирман подтверждал все существующие права православной церкви и недопустимость изменять сложившееся положение. Абдул-Меджид выразил полнейшее удовлетворение работой комиссии и ее беспристрастным решением, которое должно удовлетворить обе стороны. Французы остались довольны решением, изложенным в полученной ими ноте, а русские с восторгом приняли свой фирман. С точки зрения султана, это утомительное дело пришло к благоприятному завершению.
Однако не прошло много времени со дня принятия этого удивительного решения, как казуистику турок поняли и в Санкт-Петербурге, и в Париже. Стало очевидно, что спор вовсе не закончен. А учитывая плачевное состояние отношений между Николаем и Наполеоном, трудно было ожидать, что дальнейшие переговоры по проблеме святынь будут проходить в дружественном ключе. Каждый из этих монархов преисполнился решимости стать главной силой в делах, касающихся Оттоманской империи, и при этом испытывал острую неприязнь к другому.
«Кое-кто утверждает, что империя означает войну, — с типичной галльской самоуверенностью провозгласил Луи-Наполеон в начале своего правления. — Но я говорю, что империя означает мир… Она означает мир, потому что этого желает Франция, а когда Франция удовлетворена, спокойствие наступает и за ее пределами». Однако мир не приносит стране ни чести, ни достоинства — и уж определенно не способствует обретению величия, которое новый император полагал столь важным для нации и своей династии. Несколькими годами ранее Луи-Наполеон в своем труде Les idées napoléoniennes[68] заявлял, что полагает делом своей жизни восстановление Франции в ее естественных границах. Более того, он посвящает себя освобождению всех угнетенных народов. Вряд ли любая из этих благородных задач могла быть решена мирными средствами. А потому война стала неизбежностью.
Но дело не ограничивалось просто восстановлением границ империи или защитой справедливости в других странах. С момента восшествия на престол Наполеон III опасался возобновления альянса четырех великих держав — Британии, России, Австрии и Пруссии. Именно в таком составе коалиция нанесла поражение его дяде, основателю династии. А потому этот альянс следовало разрушить. «Вопрос о святых местах и все, что к нему относится, не имеет для Франции большого значения, — заявил французский министр иностранных дел Друэн де Люис спустя значительное время после начала войны. — Восточная проблема в целом служит нам средством разрушить европейский альянс, который в течение почти полувека парализует Францию. Наконец-то представилась возможность посеять раздор между членами этой мощной коалиции, и император Наполеон III ухватился за нее обеими руками».
