Жан-Пьер отбыл в Мермоз, и Женевьева поэтому ходила мрачной. Да и над моим счастьем по-прежнему маячила темная тень: я мучилась мыслью о том, смогу ли когда-нибудь забыть о первой жене графа?
Все знали, что я выхожу замуж за графа. Я видела реакцию мадам Латьер, мадам Бастид, слуг… Еще бы — простая молодая женщина, которая приезжает в замок работать… и вдруг выходит замуж за его владельца!
Женевьева, которая страдала от того, что ей пришлось расстаться с Жан-Пьером, не считала возможным выбирать выражения.
— А вы храбрая, не так ли?
— Храбрая? Что вы имеете в виду?
— Если он убил одну жену, почему бы не убить и другую?
Нет, тут не могло быть счастливого конца.
Мне не давала покоя тайна смерти Франсуазы. Я убеждала себя, что не верю слухам, но они постоянно преследовали меня. Граф не убивал ее, твердила я. Но тогда почему отказывается рассказать мне о том, что произошло тогда на самом деле?
«Между нами не должно быть лжи», — сказал он однажды. И поэтому он не мог сказать мне правду?! И тут вдруг мне представилась возможность узнать ее, и я не могла устоять перед соблазном.
Это случилось так. Настало послеобеденное время, в замке все было тихо и спокойно. Я, беспокоясь за Женевьеву, отправилась в комнату к Нуну, чтобы поговорить с ней о девочке. Хотелось узнать, как далеко зашли ее чувства к Жан-Пьеру.
Я постучалась. Ответа не последовало, и я вошла. Нуну лежала на кушетке — темный носовой платок закрывал ей глаза, и я поняла, что у старушки очередной приступ мигрени.
— Нуну, — позвала я, но она не откликнулась.
Я невольно посмотрела на буфет, где хранились сокровища Нуну, и увидела торчащий в дверце ключ. Обычно он висел на цепочке, которую она носила на поясе. Я наклонилась над лежащей женщиной. Дыхание ее было глубоким и ровным — она крепко спала. Я снова посмотрела на буфет не в силах преодолеть искушение. Она же показывала мне другие книжечки, так почему же не почитать и последнюю? Эта книжечка — самая важная, и я должна знать, что в ней написано.
Тихонько подойдя к буфету, я еще раз посмотрела через плечо на Нуну и открыла дверцу. Внутри стояли бутылочки и маленький стакан. Я взяла ее и понюхала. Лауданум, который она держала на случай головных болей, тот самый настой опия, который убил Франсуазу.
Я вынула записную книжечку — самую последнюю в стопке — и заглянула в нее. Нуну по-прежнему не шевелилась. Тогда я поспешила в свою комнату и с бьющимся сердцем принялась читать.
«Итак, у меня будет ребенок. На этот раз, возможно, мальчик. Это ему понравится. Я пока еще никому не говорила. Лотэр должен узнать первым. Я скажу ему: «Лотэр, у нас будет ребенок. Ты доволен?» Конечно, я боюсь. Очень боюсь. Но когда все останется позади, эти страхи окажутся не напрасными жертвами. Что скажет папа? Это будет для него ударом… Насколько он был бы счастливее, если бы я пришла к нему и сообщила, что собираюсь в монастырь — прочь от этого злобного мира, прочь от вожделения, прочь от тщеславия. Это то, что ему бы понравилось. Однако мне придется сказать ему о ребенке. Но только не сейчас. Я выберу более подходящее время. Вот почему пока следует молчать…
Говорят, что женщина меняется, когда ждет ребенка. Я точно изменилась. Я могла бы быть так счастлива. Я уже счастлива. Я мечтаю о ребенке. Это будет мальчик, потому что мы хотим мальчика. Это правильно, что графы де ла Таль должны иметь сыновей. Именно для этого они женятся. Если бы это не было необходимо, они бы довольствовались любовницами. Но они придают появлению на свет наследников большое значение. И теперь Лотэр будет относиться ко мне по-другому.
Я стану не просто, одной из тех, на которой он обязан был жениться в интересах семьи, — я буду матерью его сына…
Как чудесно! Я должна была бы знать это раньше и не слушать папу. Вчера, когда я ездила в Каррефур, я ему ничего не сказала. Просто не могла заставить себя это сделать. И все потому, что я очень счастлива, а он все испортит. Он посмотрит на меня своими строгими холодными глазами и сразу все поймет, но поймет не так, как это было в действительности… а так, как он представляет себе это… как нечто ужасное… греховное. Я хотела заявить ему: «Нет, папа, все это совсем не так. Ты не прав. И лучше бы я никогда тебя не слушала!» О, эта комната, где мы вместе становились на колени и ты молился, чтобы Бог защитил меня от вожделений плоти! Ведь именно поэтому я избегаю его. Я все время продолжаю вспоминать о той ночи накануне моей свадьбы. Почему папа согласился? А потом почти сразу пожалел о данном слове. Я помню, как мы вместе молились после торжественного обеда по случаю подписания брачного контракта, и он сказал: «Дитя мое, лучше бы этого никогда не было». А я спросила: «Почему, папа, все поздравляют меня?» И он ответил: «Это потому, что брак с де ла Талями считается очень удачной партией, но я был бы счастлив, если бы ты провела свою жизнь в непорочности».
Тогда я не поняла и сказала, что постараюсь быть целомудренной женщиной, а он продолжал что-то шептать о вожделениях плоти. А потом в ночь перед церковным венчанием мы снова молились вместе и я была такой несведущей и неопытной. Не знала ничего, что меня ожидало, за исключением того, что это было чем-то постыдным и что мой отец страшно сожалел, что не уберег меня от этого. С этим я и пришла к своему мужу…
Но теперь все будет по-другому. Я начала понимать, что папа не прав. Ему вообще не следовало жениться. Он хотел быть монахом. Он уже собирался стать им, но вдруг изменил свои планы и женился на моей маме. Он ненавидел себя за свою слабость, и его монашеское одеяние было самым дорогим для него сокровищем. Он заблуждался, теперь я это знаю. Я могла бы быть счастлива. Я могла бы научиться, как заставить Лотэра любить меня, если бы папа не запугал меня, если бы не внушал мне, что супружеское ложе — это место для прелюбодеяния. Я стараюсь не винить его. Все эти годы я старательно отвращала его от себя болезненно обостренным чувством греха, вынуждая мужа отворачиваться от меня, проводить ночи с другими женщинами. Завтра я поеду в Каррефур и скажу папе, что у меня будет ребенок, и добавлю, что не чувствую никакого стыда, а только гордость, и теперь все будет по-другому…
Я не поехала в Каррефур, как обещала себе. Опять начал болеть зуб мудрости. Нуну сказала мне: «Иногда бывает, что у беременной женщины может выпасть зуб. Но ведь к тебе это не относится, да?» Я покраснела, и няня все поняла. Как я могу хранить секреты от Нуну? «Не говори пока никому, ладно? Я ему еще не сказала. Он должен узнать первым, разве нет? — попросила я. — И я хочу сказать папа». Нуну все поняла. Она так хорошо меня знает, знает, как папа заставляет меня молиться, когда я бываю у него. Знает, что папа хотел бы, чтобы я ушла в монастырь, знает, что он думает о браке.
Нуну натерла мне десну чесноком и сказала, что скоро станет лучше, а я сидела на скамеечке у ее ног, положив голову ей на колени, как, бывало, делала в детстве. И мы с ней разговаривали. Я рассказала ей о своих мыслях: «Папа был не прав. Он твердил, что брак — это нечто постыдное, и вот из-за меня наш брак стал невыносимым, а мой муж обратился к другим женщинам». «Ты не виновата, — сказала Нуну. — Ты не нарушила ни одной заповеди». «Папа заставил меня ощущать себя нечистой, греховной. А Лотэр посчитал меня холодной. Так было с самого начала. Поэтому мой муж отвернулся от меня. Ему нужна была теплая, любящая, умная женщина». Нуну не согласилась и снова повторила, что я не сделала ничего плохого. Я обвинила ее в том, что она поддерживает папа: «Думаю, что тебе тоже скорее хотелось бы видеть меня в монастыре, чем замужем…» И она этого не отрицала. «Ты тоже считаешь замужество постыдным, Нуну?» — спросила я. Она не отрицала и этого.
Мой зуб не проходил, и она дала мне воды с несколькими каплями лауданума и уложила на кушетку в своей комнате. Затем заперла пузырек с настоем в буфете и села рядом со мной. «Это поможет тебе уснуть, — пообещала она. — Поможет забыться сладким сном». Так оно и было…
