— Должна сказать вам, мадемуазель Лоусон, что держать девочку в руках просто невозможно.

— Может быть, вы недостаточно строги и решительны, — мягко заметила я и сменила тему разговора: — Какой огромный замок… Надеюсь, мы уже недалеко от галереи?

— Сказать по правде, я до сих пор иногда путаюсь в этих бесконечных коридорах.

Да ты всегда, наверное, испытываешь затруднения, подумала я.

— Вы, очевидно, уже давно живете в замке? — спросила я просто для того, чтобы поддержать разговор.

— Довольно давно… уже восемь месяцев.

Я рассмеялась:

— И вы называете это давно?

— Другие пробыли здесь и того меньше. Никто не выдерживал более полугода.

Так почему же мадемуазель Дюбуа все еще оставалась в замке? Если Женевьева настолько избалована, то держать гувернантку было почти бесполезным делом. Тогда, может, сам Суровый Король Своего Замка был в состоянии справиться с дочерью? Или его мало занимала эта проблема? А графиня?

Странно, но до того как мадемуазель Дюбуа упомянула о Женевьеве, я ни разу не подумала о графине. Само собой разумеется, что у графа должна быть жена, раз в семье есть ребенок. Возможно, она находилась в отъезде вместе с графом, и поэтому я была принята его кузеном.

— Честно говоря, я постоянно твержу себе, что должна уехать отсюда, — продолжала гувернантка. — Но сложность заключается в том, что…

Она не закончила фразу, но мне и так все стало ясно. Куда ей бедняжке деваться? Я представила ее одиночество в какой-нибудь убогой комнате. А может быть, у нее была семья? Но в любом случае она сама должна зарабатывать себе на жизнь.

Да и разве мало таких, как она, кому приходится продавать свои гордость и достоинство за пищу и кров. Я хорошо понимала ее проблему. А разве жизнь не может уготовить мне аналогичную судьбу? Кто я? Благородная женщина без средств к существованию. Боже, как же это трудно — выносить благородную нищету! Быть воспитанной, как леди, и образованной, может даже лучше, чем те люди, которым приходится служить… Постоянно думать о том, что тебя держат почти из милости, и жить в неопределенности и забвении…

О, это бывает невыносимо, но, увы, часто, к сожалению, совершенно неизбежно. Бедная, бедная мадемуазель Дюбуа. Она даже не подозревала, какую вызвала во мне жалость… и какие страхи.

— В каждой работе есть свои отрицательные моменты, — пыталась я ее утешить.

— О да, конечно. Но здесь их слишком много…

— Этот замок — настоящая сокровищница.

— Мне кажется, что самое ценное здесь — картины.

— Да, я слышала об этом. — Мой голос прозвучал очень тепло и нежно. Я коснулась рукой полотняной обивки стен комнаты, через которую мы в данный момент проходили. Какая красота!.. Замечательное место, думала я про себя. Но вся эта старина требует постоянного внимания…

Мы вошли в большой зал, спланированный таким образом, чтобы максимально вбирать в себя солнечный свет. Я остановилась, чтобы повнимательней рассмотреть висевшие на стенах гербы. Они не выглядели очень старыми, и я подумала, что, должно быть, под слоем штукатурки могут находиться фрески.

Я вспомнила случай, когда отцу удалось открыть ценнейшую настенную живопись, которая была скрыта от глаз в течение двух веков. Какой был бы триумф, если бы мне посчастливилось сделать подобное открытие! Мой личный успех будет, естественно, на втором плане, да и подумала я о нем только потому, что вспомнила об оказанном мне в замке теплом приеме. Прежде всего это будет торжество самого искусства, как это и должно быть в случае подобных открытий.

— И граф, безусловно, очень гордится своими картинами.

— Я… я не знаю.

— Должно быть… В любом случае он так заботится о художественных ценностях, что решил подвергнуть их внимательному осмотру, а если нужно и реставрации. Вся его сокровищница — наследство. Владеть ею — своего рода привилегия, и необходимо помнить, что искусство — настоящее, мирового значения — не должно принадлежать только одному человеку.

Отец неоднократно говорил мне: «Тот, кому это интересно, возможно, и будет тебя слушать, а тот, кому это неинтересно, будет просто скучать». В данном случае он был абсолютно прав: мадемуазель Дюбуа относилась ко второй категории.

Гувернантка засмеялась, но в ее коротком, рассыпавшемся, как звон колокольчика, смехе не прозвучало ни радости, ни удовольствия.

— Вряд ли господин граф стал бы делиться своими чувствами или мыслями со мной.

— Нет, конечно. Я с вами согласна.

— Послушайте, дорогая, — несколько растерянно пробормотала мадемуазель Дюбуа, — будем надеяться, что я не сбилась с дороги. О нет… Вот наконец мы пришли.

— Мы сейчас находимся почти в центре замка, — заметила я. — Думаю, это самая ранняя по времени часть сооружения. Могу точно сказать, что мы стоим прямо под круглой башней. — Она изумленно посмотрела на меня. — Мой отец по профессии был реставратором старинных замков, — объяснила я ей. — И я многому научилась у него. Мы почти всегда работали вместе.

Мне показалось, что последняя фраза ей почему-то не понравилась, может быть, потому, что все сказанное было прямо противоположно ее собственной натуре. Она почти резко ответила:

— Я знаю, что здесь ожидали приезда мужчины.

— Да, должен был приехать мой отец. Его приглашали еще три года назад, но потом попросили повременить с приездом.

— Три года назад, — сказала она безучастным голосом. — Это как раз было то время, когда…

Я ждала, но она так и не закончила фразу, поэтому я продолжила:

— Но вас тогда еще не было в замке, не так ли? Он уже собирался ехать, как вдруг из замка пришло сообщение, что в данный момент его приезд был бы не очень удобен. А год назад отец умер, и поскольку я взяла на себя обязательство завершить все не законченные им работы, то, естественно, и приехала сюда.

Но она посмотрела на меня так, будто мое решение показалось ей обыкновенным чудачеством. В глубине души я была с ней вполне согласна, хотя и не собиралась раскрывать перед ней своих сокровенных мыслей.

— Вы хоть и англичанка, но очень хорошо говорите по-французски.

— Я одинаково владею обоими языками. Моя мать была француженка, а отец — англичанин.

— В данных обстоятельствах это очень хорошо.

— Мама не раз говорила, что у меня слишком большая склонность всех поучать и что я должна всячески обуздывать себя. Но с тех пор как умер отец, мне кажется, что это качество развилось во мне еще больше. Он однажды, смеясь, заметил, что я похожа на корабль, который палит сразу из всех своих орудий, желая показать, что вполне хорошо оснащен для зашиты.

— Вы, конечно, правы, — кротко заметила мадемуазель Дюбуа. — А вот и галерея.

И с этого момента я уже забыла о ней. Я находилась в длинной комнате, освещенной светом, лившимся из нескольких окон, а на стенах… картины!

Самого поверхностного взгляда было вполне достаточно, чтобы определить — полотна очень ценные. В основном здесь находились картины французской школы. Я увидела висящие рядом картины кисти Пуссена и Лоррена и была, как никогда ранее, поражена холодным самообладанием одного и внутренней драмой другого.

Я наслаждалась чистым золотистым светом пейзажа Лоррена, и мне хотелось обратить внимание стоявшей рядом со мной женщины на его тонкое и изящное письмо. Я подумала, что он, наверное, научился этому у Тициана — накладывать темные мазки поверх сочных цветов, которые создают такой неподражаемый эффект игры света и тени.

А вот и Ватто, как всегда причудливый и воздушный… Я в счастливом полузабытье переходила от картины к картине, от раннего Буше к веселому эротичному Фрагонару.

Но внезапно я почувствовала, что мною начинает овладевать чувство негодования, ибо все картины требовали немедленной реставрации. Как же можно было довести их до подобного состояния?!

Некоторые картины страшно потемнели; другие выглядели так, будто их покрыла туманная пленка, или, как говорят профессионалы, они «зацвели». Некоторые были явно повреждены сыростью. Виднелись характерные пятна, оставленные мухами, а в некоторых местах слой краски был настолько поврежден, что отделился от холста. Кое-где темнели следы ожогов, будто очень близко к картине подносили свечу.