Надо сказать, что всем частям, уходящим с Кавказского фронта, внушалось большевиками, что все горцы Кавказа против них, называя их общим именем «татарва», путая с татарами Азербайджана, которые действительно не пропускали эшелоны и имели в Закавказье даже большие бои с ними.
Наша остановка произошла в селении Кумтор–Кале (20 верст). Противник, заняв город и отбросив нас, не стал нами заниматься и, установив снова совдеп в Петровске, двинулся дальше на север походным порядком.
Отряд наш быстро таял. В Шуре настроение городских властей и населения было не в нашу пользу. Все ждали карательного отряда из Астрахани.
* * *
Наступила Пасха, но никто не думал о праздниках. Князь Тарковский, видя, что первая фаза борьбы нами проиграна, решил распустить отряд и уйти в горы, держа связь между собой. Защитой и базой в горах могли быть только крепости, где и решено было ждать появления Добровольческой армии, но о ней пока не было никаких сведений. Сам Тарковский перевел семью свою из аула Коронай в Чечню, под защиту своего старого друга Меджида (аул Ножай–Юрт). Мы же, небольшая группа русских офицеров, приняли предложение Кайтмаса Алиханова идти в крепость Хунзах. Теперь и выяснилось, кто действительно хотел до конца бороться против большевиков.
Накануне Пасхи, на рассвете, взвод горных орудий 1909 года (всю ночь приводили в порядок материальную часть и упряжь) выступил с 15 офицерами, имея во главе генерала Эрдмана. Вот имена ушедших в горы и бросивших свои семьи: генерал Эрдман, полковник Ржевуцкий, капитан Кузнецов 1–й, капитан Кузнецов 2–й, капитан Пионтек, ротмистр Матегорин, поручик Садомцев, полковник Зоммер, капитан Алексеев, полковник Дрындин, поручик Ржевуцкий, прапорщик Крыжановский, австрийский лейтенант Роготынский и еще два офицера (не помню фамилий). Вел нас тот же Алиханов со своими неутомимыми сыновьями, которые заботились о ночлеге и продовольствии.
Проходя мимо дома–дачи генерала Мищенко [282] (1/2 версты от Шуры), отряд остановился, и полковник Ржевуцкий (его родственник) пошел попрощаться с генералом. Еще раз он стал уговаривать генерала идти с нами в горы и переждать там события. Выйдя к нам в своей излюбленной тужурке серо–синего цвета, какую носил Государь Император, генерал Мищенко в свою очередь стал нас уговаривать не уходить и упрекать за союз с горцами, говоря: «Что плохого могут сделать мне русские солдаты? От кого вы бежите, от русского солдата?»
В общем, мы друг друга не поняли и разошлись — мы в неизвестность, а генерал Мищенко навстречу верной смерти, поняв только в последний момент своей жизни то, что мы давно уже поняли.
В этой проигранной борьбе мы имели, к несчастью, двух «союзников», которые легли на нас ненужным балластом. Первый — это был Нажмуддин Гоцинский, назвавший себя имамом Дагестана, т. е. высшим духовным главой мусульман. Еще раньше я упомянул о нем как о яростном противнике социалистов, но фактически он был против всех тех, кто его не признавал. Сам он — мулла из аула Гоцатль, чрезвычайно толстый, постоянно на коне, в окружении своих приверженцев, с зеленым значком «газавата», — никакого участия в боевых действиях не принимал, но зато сильно замедлял движение наших колонн частым призывом правоверных к молитве.
Второй «союзник» — Узун Хаджи, чеченец–карлик (поэтому и прозван маленьким — «узун») много раз побывавший в Мекке и поднявший знамя «газавата» не так против большевиков, о которых не имел понятия, как против всех вообще «неверных». Участия в боевых действиях он также не принимал, а бродил где‑то по Чечне.
Единственным человеком, могущим быть полезным в борьбе против большевизма, был Али Митаев, чеченец, пользовавшийся большим влиянием в Чечне, но сами чеченцы были заняты своими делами — сведением счетов с терскими казаками и грабежом всех, кого еще не ограбили. Направить их на верный государственный путь пока было невозможно.
Читатель видит, как трудно было вообще ориентироваться и отличить своего от противника. Даже офицеры, находящиеся в частях, идущих с Кавказского фронта, и сражавшиеся против нас, сами не знали, что делали и против кого воевали. Это относится целиком и к канонеркам «Карс» и «Ардаган» Каспийской флотилии, которые входили в «Центрокаспий» — союз большевистской окраски в Баку — и команды которых — матросская вольница, плавая по морю, занимались спекуляцией. Офицеры канонерок были пленниками команд и трудно было в таких условиях винить их за содействие нашему поражению. Обе канонерки были прекрасно вооружены 4–дюймовыми и 6–дюймовыми орудиями. У нас же были два 3–дюймовых горных орудия с очень ограниченным количеством снарядов к ним и десять старых полевых орудий (клиновые и поршневые).
В боях за Петровск наш маленький отряд понес чувствительные потери. Лучшие офицеры Дагестанского полка были убиты или ранены. Пал смертью храбрых ротмистр Магома Халилов, отличавшийся большим хладнокровием и невозмутимостью. Не могу привести имена других погибших, память изменила за прошедшие с того времени 40 лет. Дагестанский полк мужественно выполнил свой долг.
Офицеры–дагестанцы пошли каждый в свой аул, 7 человек пошли в аул Чох, а наша группа в 15 человек направилась в Хунзах. Кое‑кто, не принимая участия в борьбе против большевиков, решили пробираться в Грузию через единственно доступный в это время горный перевал у селения Бежита, но были обстреляны засадой разбойников. Это были принц Каджар, генерал, начальник 1–й Туземной дивизии, хан Текинский и другие (фамилии не помню). Вторая попытка пройти перевал им удалась. Другая группа полковника Гольдгара с несколькими офицерами 2–го Дагестанского полка перешли хребет через перевал у Телава.
Наш поход в горы сразу же начался неудачно. Заночевав на перевале Араканы, покрытого еще снегом, мы потеряли 4 упряжных коня. Наши ездовые–тавлинцы ускакали на них домой, вознаградив себя этим за лишения и походы. Пришлось всем офицерам сесть за ездовых, но два уноса еле тянули орудия, на которых, кроме того, сидели и уставшие. Первую ночь мы с братом чуть не замерзли. Несмотря на апрель месяц, ночью на перевале был мороз.
Много хлопот доставил нам импровизированный ездовой — прапорщик Крыжановский. Бедняга не мог справиться с конями, к тому же еще невыезженными, и я часто находил его у ручья, где кони, свернув с дороги, пили воду, а прапорщик, плача, уверял, что он все делал, чтобы заставить коней идти дальше.
Дойдя до селения Чалды, мы окончательно убедились, что орудия до Хунзаха не дотащим. Все тот же неутомимый Алиханов нанял при помощи старшины аула быков и буйволов и взялся сам доставить все орудия в крепость.
Этот аул остался нам памятен по двум происшествиям. Первое: в настроении некоторых наших офицеров произошел перелом и они решили вернуться в Шуру, пока большевики не пришли еще туда. Странно, что хороший боевой офицер полковник Зоммер был в их числе. Группа эта в 3 человека пошла обратно, но недалеко от селения Чалды была обстреляна из засады с целью грабежа горцами и, потеряв одного офицера убитым, вернулась обратно. Сам Зоммер, отстреливаясь из револьвера, был ранен в руку.
Второй случай, могущий окончиться печально для нас, произошел по вине австрийского лейтенанта Рогатынского. Имея надобность пойти в уборную, он, вырвав в сакле из какой‑то книги несколько листов, направился к обрыву. Через некоторое время перед нашим домом собралась толпа горцев и стала нам угрожать. Оказывается, вырванные листы были листы из священной книги Корана. Только благодаря авторитету Алиханова мы избежали больших неприятностей. Главным доводом для нашего оправдания было то, что русские офицеры, знающие Кавказ и верующие в Бога, никогда не позволили бы себе этого сделать, а сделавший это был австриец, и притом неверующий. Действительно, Рогатынский вообще ни во что не верил. Как репрессия, может быть и жестокая, по общему постановлению лейтенанту было предложено немедленно покинуть наш маленький отряд, что он и поспешил сделать.
