Во время заседания пришли представители 2–го Кубанского казачьего полка и выразили готовность «головы сложить» (без «постольку поскольку») за правительство. Казаки вызывающе спросили драгун: «А вы… пойдете с нами, да или нет?» Наши уцепились за Центральный Комитет солдатских и рабочих депутатов. Поднялись буря и гвалт. Сошлись на том, что у нас, мол, Комитет, а у казаков, мол, их Союз, а у тех и других Временное правительство, и потому будем друзьями.
Конечно, без вмешательства офицеров никакого соглашения не было бы.
Под конец кто‑то решил сорвать народившуюся между драгунами и офицерами своего рода дружбу и предложил весьма провокационный вопрос: «Какого мнения настоящее собрание о генерале Корнилове?» Спасено было положение решением, что об этом должно быть вынесено постановление «высших инстанций». Хотел бы знать, что это значит? Судебное решение, что ли?
Только что получено известие, что крейсер «Аврора» стрелял по Зимнему дворцу и что почти весь гарнизон столицы на стороне большевиков.
г. Калуга. 30 октября 1917 года
Керенский бежал в Псков, в Ставку с ним драпанула часть правительства (утром 25 октября на машине, принадлежащей американскому посольству, Керенский направился в Гатчину навстречу войскам. Все министры оставались в Петрограде. — А. С.); туда стягиваются войска для наступления на Петроград. Ленин и Троцкий торжествуют; на улицах бои. Юнкера держатся геройски. Всюду баррикады.
Что это — начало конца? Или уже конец? Думаю, что надеяться больше не на что и что большевики возьмут верх. А тогда что? Лучше не думать!
Эскадрон завтра выступает для реквизиции сена, зерна и прочего добра. Жаль уезжать.
ст. Исаково. 2 ноября 1917 года
То, о чем я собираюсь писать, можно озаглавить «Как мы попали в ловушку под Вязьмой…». Накануне тою дня, когда эскадрон должен был выступить в город Перемышль (Калужской губернии), а оттуда — выслать два взвода в город Козельск, начали приходить тревожные вести из Петрограда. Полк одновременно вызвали в Москву, Петроград, Вязьму, Смоленск и Ржев. Керенский в Гатчине, и ночью пришли одна за другой три телеграммы. Две от нашей депутации, высланной с Лозинским во главе, к Керенскому, а одна от самого Керенского. В первых двух говорилось, что нас, вероятно, вызовут в Гатчину для операций против Петрограда, в третьей, которая уже начиналась классическим теперь «Всем, всем, всем!..», нам приказано было двигаться на Гатчину в полном составе. Наш эскадрон должен был двигаться в головном эшелоне, с пулеметным взводом и броневыми автомобилями. Погрузились мы лишь вечером 31 октября, в полной темноте. К моменту отхода прибыл и 2–й эскадрон с штабом полка, и мы узнали, что броневые автомобили, увы, с нами не пойдут.
Утром, вернее, еще ночью, часа в два, узнали по телефону, что станция Вязьма занята большевиками и что без боя пробиться едва ли будет возможно.
Под утро оставались на разъезде Пыжевка, где встретились с кубанцами под командой войскового старшины Мачавариани. Казаки сказали, что только что отъехала большевистская делегация, с которой столковаться нельзя, т. к. у них инструкции не только из Петрограда, но и из Москвы никого в эти два города не пропускать. Большевики резонно утверждают, что нас пропустить было бы изменой их большевистскому правительству. Значит, началась гражданская война? Тогда, по–моему, близок конец Керенского?
Казаки дали большевикам время на размышление, своего рода ультиматум, до рассвета, и в случае отрицательного ответа казаки начнут наступать на Вязьму. Такова была ситуация, когда наш эскадрон прибыл в Пыжевку.
Было еще темно, около 7 утра. В крохотной станционной каморке было жарко и душно от керосиновой лампы и толпы солдат и офицеров. Около города сотня 2–го Хоперского полка, которая настроена против местного большевистского гарнизона и обещала нам полное содействие.
Пришла телеграмма от «председателя Боевого Революционного Комитета» прапорщика Троицкого, в которой говорится, что гарнизон обещает пропустить нас дальше без боя. Троицкий дает полную гарантию, что препятствий нашему проезду через Вязьму не будет. Все же на всякий случай вызвали и Троицкого, и коменданта станции Вязьма. Оба вскоре прибыли на паровозе и будут заложниками.
С паровоза спустилось нечто обтрепанное, распоясанное, беспогонное и с волосами до плеч — это и был прапорщик Троицкий! Забавно отметить, что наши драгуны, уже сами сильно зараженные новыми идеями, все же были обижены, что нам приходится иметь дело с «таким офицером» (цитирую), и насчет последнего и его внешности послышалось немало острот.
Мы тут же решили, что «наша взяла», и Сахновский даже предложил пойти на станцию «поглумиться над товарищами», что мы и сделали, свысока посматривая на большевистских офицеров. Если бы мы только знали да ведали, что нас ожидает!
Впрочем, если бы не пришлось почему‑то менять паровоз, все могло бы кончиться иначе, но, видно, сама судьба была против нас — нас погубила задержка. Внезапно где‑то впереди грянуло несколько выстрелов, толпа на перроне шарахнулась, кто‑то упал, и платформа, до того кишевшая народом, сразу опустела. Стрельба усиливалась, драгуны и казаки бросились вперед, заняли пути, казаки залегли между рельсами. Ден [210] и я с несколькими драгунами зашли за одиноко стоявший паровоз и начали высматривать, откуда стреляли. Из‑за штабелей дров заметили конец штыка, затем другой… и увидели стрелявших пехотинцев.
С паровоза с трудом сошел бледный как полотно раненый машинист. Я его осмотрел: пуля вошла в бок и застряла в теле.
Наконец я не выдержал, выскочил из‑за паровоза и заорал на пехотинцев, чтобы выходили. При этом употребил выражения, которые не смею здесь упомянуть, но которые пехотинцу всегда понятны. Стрельба стала затихать, по осклизлой глиняной насыпи с трудом поднялся грязный, оборванный «серый герой» в барашковой папахе, а за ним вся толпа. Боже, какие же это солдаты? У одного винтовка, у другого винчестер, кто в папахе, у кого фуражка; были — и я клянусь, что это правда! — и в лаптях!!! Откуда лапти? Почему? Неужто наша армия так обеднела? Кто начал стрелять, в кого, почему — никто толком не знал. Знали, конечно, те, кто теперь спрятался за спины дураков, но озлобление против нас чувствовалось, и со станции уже бежали на подмогу группы вооруженных солдат, среди них и штатские, убита женщина, две мужицкие лошади, ранены два казака и несколько штатских, причем ручаюсь, что с нашей стороны ни одного выстрела сделано не было.
Нам стало ясно, что прапорщик Троицкий нас заманил в ловушку ложными обещаниями. Кони наши в вагонах, состав без паровоза; год тому назад, следуя нашим приказаниям, наши драгуны в короткое время справились бы с этим вооруженным сбродом — но это было год тому назад!
Опять собрался гарнизонный комитет, но теперь прапорщик Троицкий исчез, и тон разговоров совершенно иной: нас не пропускают и просят «товарищей казаков и драгун» вернуться на станцию Пыжевку, дабы избегнуть кровопролития.
Мы в мышеловке, кругом человек 500 пехоты, на нас наведены пулеметы, и с каждой минутой прибывают новые пехотинцы, целые сотни их…
Солдатня делается все нахальнее, нам напоминают про Калугу, где мы уничтожили «Советы», и про Ржев, где мы «плетьми гнали пехоту на фронт», про старый режим, «когда мы (все мы да мы!) вешали своих же братьев». Видно, кто‑то их хорошо научил, что именно надо говорить. Один солдат, с кривой улыбочкой, вынул из кармана засаленных штанов ручную гранату и многозначительно ею замахнулся.
Надо отдать должное «Боевому Комитету», что они до хрипоты, с отчаянием, убеждали толпу разойтись, чтобы переговоры могли «спокойно» продолжаться. Хороши переговоры! Маленькая женщина в спортивной фуфайке порывается что‑то сказать, но среди грозного гула и крика ее голоса не слышно. Все же вдруг среди случайного затишья, как металлическая стрела, доносится ее звонкий голосок: «Какие там переговоры! Отнять у них винтовки, и дело с концом!» «Разоружить! Отнять винтовки!» — подхватывает толпа…
