Бородач скинул со спины дорожный мешок, порылся в нем, и выудил глиняный горшочек, горло которого было заклеено древесной смолой. Рыжий вытащил из-за голенища сапога нож, и принялся расширять земляное отверстие. Бабка, как могла, помогала ему своей клюкой. Глаза ее горели лихорадочным огнем, седые космы лезли в раскрытый от возбуждения беззубый рот. Азарт захватил ее целиком. В начале весны проклятые пиявки довели до смерти всю ее скотину. Этого она болотным тварям простить не могла. Не имея внуков, хозяйством она не занималась. Много ли старой надо? Все свободное время она отдавала сплетням, или охоте за вредителями из трясины. Лишь зимой она с тоской глядела на засыпанные снегом торфяники, вынужденная коротать старость за плетением никому не нужных рыбачьих сетей. Рыба, обильная до недавнего времени, с позапрошлого лета куда-то делась. Осталась одна лишь мелочь, на которую не нужны ни сети, ни остроги.

Вскоре лаз расширили, и рыжий открыл горшок. Оттуда на траву вывалились вялые и сонные личинки, каждая величиной с ладонь взрослого человека. Вялость болотных хищников мгновенно пропала, как только они учуяли запах пиявок. Миг, и маленькие убийцы исчезли в чернеющем провале.

Личинки эти были типичными летальными мутантами — один из видов самого обычного водяного ручейника под воздействием Смерти, царящей в южных флоридских болотах, сделался весьма странным зверем. Большая часть этих насекомых оставалась, как ей положено по природе вещей, а некоторые рождались страшными убийцами. Эти последние никогда не пересекали рубеж, отделяющий личинок от нормального ручейника. Они не размножались, а лишь убивали. Однако, в отличие от своих «нормальных» родственников, искаженные Смертью личинки могли неделями находиться вне воды, вмерзали в лед, чтобы к весне опять взяться за свое. Некоторое время люди истребляли этих лемутов, ибо те губили рыбу, но однажды разобрались, что личинки могут быть полезны для борьбы с нашествием пиявок. Содержа некоторое их число в специальных сосудах, лесорубы научились избавляться от назойливых посетителей. Стоило лишь показать личинкам начало сухопутного хода пиявок, и те кидались в бой.

— А ну-ка, Борода, давай на ту сторону. Не ровен час, пиявки уже по амбарам расползлись, и личинки за собак примутся, — скомандовал рыжий, подставляя своему другу руки, сцепленные в замок. Лесоруб молча поставил ногу на предложенную «ступеньку», оттолкнулся, зацепился за верхний край изгороди и в один мощный рывок перемахнул через нее.

— Порядок, уже жрут, — донесся вскоре голос Бороды. Старуха подпрыгнула и хлопнула в ладоши. Ее клюка, выпущенная из рук, свалилась прямо на ногу рыжему. Тот поморщился:

— Совсем ты, старая, выжила из ума…

Тут рыжий запнулся и растерянно оглянулся вокруг. Горбунья также перестала прыгать и вцепилась в свою клюку. До их слуха донесся громкий булькающий хрип, потом кашель и какие-то скребущие звуки, словно рядом рыл землю гигантский крот.

Рыжий сжал в руке нож, облизнул враз пересохшие губы и осторожно постучал по частоколу определенное количество раз. Возившийся с той стороны бородач тут же притих. Это был сигнал тревоги. Можно не сомневаться: он оставил в покое гибнущих пиявок и торжествующих личинок, и на цыпочках направился к домику старосты. Можно было дождаться подхода односельчан, но рыжий не зря был известен как сорвиголова. Он шикнул на бабку, приказав ей оставаться на месте, и пригибаясь, мягким шагом двинулся на звук.

Хрип, переходящий в легкий свист, раздался снова. Он доносился из-за пышного куста, которому нипочем были начавшиеся морозы, — все цвел себе и цвел.

Рыжий остановился, потрогал большим пальцем лезвие ножа и коротким прыжком перемахнул через поваленный ствол истлевшего в труху дерева. Его глазам предстала жуткая картина.

На покрытой инеем колючей траве корчился Волосатый Ревун. Нога его была перебита, из раны торчали обломки кости, но не эта рана заставляла его стонать. Три или четыре пиявки впились в курчавую шерсть на груди лемута. Одна из них, похоже, прокусила артерию, другая добралась до легких, откуда со свистом вырывался воздух и струя черной крови.

Солдат Нечистого не жилец, это рыжему стало ясно с первого взгляда. Но что он тут делал, когда на него натолкнулись пиявки? Кто перебил ему ноги? Вообще, все тело твари было избитым, рядом валялась сломанная у самого эфеса сабля.

— За убийство лемута мастер С’Муга будет жестоко мстить, — сказала горбунья, появляясь рядом с оторопевшим лесорубом. Тот согласно кивнул и в растерянности принялся изучать следы. Вскоре картина происшедшего стала ясна. Искалеченный боец гарнизона Мертвой Балки приполз (именно приполз!) со стороны перекрестка. Уже у самого куста он сдуру коснулся рукой или ногой ползущей к частоколу пиявки, и у болотных тварей сработал инстинкт коллективной обороны. Пока рыжий выкладывал все это старухе, из деревни показались первые встревоженные мужчины. У кого в руках была острога, у кого попросту вилы или мотыга. Только Борода успел вооружиться луком, а староста торопливо пристегивал к поясу длинный тесак.

— Это ты, рыжая харя, навел беду на селение? — и без того визгливый голос старосты сделался похожим на комариный писк.

— Да нет же, он сам приполз и подох, — старуха обошла лежащую на земле мохнатую тушу, и потрогала ее клюкой. Тело конвульсивно дернулось, когда палка коснулась искалеченной ноги.

— Еще не подох, — заключил Борода. Лицо его приобрело задумчивое выражение. При этом ноздри его от запаха крови раздувались, глаза же, чистые как у младенца, смотрели в голубые небеса. Сейчас мужчина представлял собой причудливую смесь ангела и демона. Собственно человеческое в нем куда-то улетучилось.

К группе обступивших лемута лесорубов все время подходили новые селяне, и принимались вполголоса обсуждать увиденное. Староста тихо сел на траву и обхватил голову руками.

Борода меж тем аккуратно положил на траву лук, вытащил из-за пояса кривой нож и принялся поигрывать им, насвистывая какую-то однообразную мелодию.

— Что это ты задумал, а? — спросил староста, не поднимая головы. За него ответил рыжий, точно так же хищно разглядывающий хрипящее тело:

— Не волнуйся. Сегодня же уйдем по болотам на юг. С’Муге скажешь, дескать, приходил Народ Хвоща, то да се…

Бородач меж тем приблизился к раненому, и принялся отдирать пиявок. Задача эта, всякому известно, не из легких. Из живого человека вот так запросто кровососа не выдрать. Только с изрядным куском мяса. Но то — с человека…

Вскоре две пиявки оказались вырваны и растоптаны, одну Бородач, грязно выругавшись, отсек от лемутского тела у самой раны. Извиваясь от боли солдат форта щелкнул пастью у самого сапога Бородача. Тот едва успел отдернуть ногу. Вряд ли то была попытка защититься — глаза Ревуна давно подернула сизая пелена боли, он ничего не соображал и не мог видеть.

— А пропади оно! — Горбунья первая пнула грубым башмаком в бок лемута.

— Остановись, горбунья! И ты, что ли, на болота пойдешь жить?

Но голос старосты потонул в людских криках. Селяне сомкнулись вокруг окровавленного ложа Ревуна, потрясая оружием. Глаза их горели давней ненавистью, лица искажены желанием убийства.

Тогда Бородач, чувствуя, что жители деревни на его стороне, прыгнул прямо на спину Ревуна. Раздался неприятный хруст — наверняка, оказались сломанными ребра, а может и хребет. Левая рука лесоруба перехватила загривок дернувшегося было лемута, пальцы впились в мокрый нос. Мелькнула правая рука с ножом, и из перерезанной глотки верного пса Темного Братства вырвался фонтан крови.

Старуха, не замечая, что башмаки ее стоят в темной луже, плевала на дергающееся тело и грозила ему кулаком. За воинственными криками мужчин голос ее не был слышен, лишь рыжий подивился, каких только грязных ругательств не знает горбунья.

Вскоре Волосатый Ревун обмяк, и Бородач слез с него, с омерзением вытерев о волосатую спину нож, и принялся отряхивать льняные штаны, к которым пристали клочья красной шерсти.