Старик еще раз похлопал Птицу по спине, и она взвилась в напоенный запахом гниения воздух. Вскоре маленький силуэт растворился в северной части топей. Эливенер был уверен, что его орден получит информацию о том, что в ряды почитателей Одиннадцатой Заповеди влился новый член.

— А теперь, мой мальчик, просыпайся!

Билли Бетховен медленно поднялся, и оглядел окружающий унылый пейзаж. Увидев рядом с собой чужака, он понял, что умер.

У-Ы поднял руки к несправедливым небесам и закричал громко, по звериному.

— Да, вот так проходит молодость, — вздохнул старик и принялся делать сложные пассы руками. Гигантский спрут встрепенулся и стал взбивать жидкую грязь топей всеми своими восемью ногами. Он чувствовал исходящую от старика мощь, и ему было страшно.

Своими очертаниями фигура человека, плотно закутанного в бордовый плащ, напоминала птицу с изломанными ветром крыльями.

Мужчина сидел на мшистом придорожном камне, и пустым взором смотрел в розовеющие утренние небеса. Его бледные руки с тонкими пальцами были конвульсивно переплетены, и бессильно лежали на коленях.

Селяне в ужасе обтекали неподвижно сидевшего мужчину, торопясь побыстрее проскочить мимо наводящего ужас Темного Мастера, и укрыться в своих домах. Встреча ранним утром с адептом Нечистого, да еще и на перекрестке дорог, не могла сулить простому смертному ничего хорошего.

Мужчина словно не замечал пробегавшие мимо фигуры. Его бескровные губы шептали что-то, но порывы яростного ветра относили слова в сторону светлеющего в утренних лучах леса. Воздух, наполненный ледяным крошевом, играл багровым плащом, как хотел, но тщедушное тело адепта темных сил оставалось под ним мертвенно неподвижным.

Наконец, кто-то из селян остановился и стал внимательно разглядывать сидящего.

— Скажи-ка, побратим, где же это видано, чтобы распроклятый мастер сидел вот так, без охраны?

— Твоя правда. Не видно ни обезьян с саблями, ни поганых собак, что в прошлую полную луну разорвали мельника. Что-то тут не так…

— Да ясно все! — к разговору дюжих лесорубов присоединилась горбатая старуха, набравшаяся храбрости и приковылявшая к перекрестку от околицы. — Это он заманивает таких простаков, как вы. Не верите? Так подойдите к нему. Тут же появятся и обезьяны, и собаки, и вся остальная нечисть из Мертвой Балки.

— Что ты мелешь пустое, старуха. Молчи лучше, пока последние зубы не вывалились.

Грубо оборвав бабку, деревенские молодцы придали себе максимально решительный и независимый вид. Но сторонний наблюдатель обратил бы внимание, что их глаза так и зыркают по окружающему перекресток редколесью, выискивая притаившихся в засаде лемутов. В словах старухи был резон. Никогда еще начальник опорного форта Мертвая Балка не появлялся пред ликом смертных без охраны. Несмотря на то, что Нечистый правил в здешних диких областях с давних времен, население маленьких поселков люто ненавидело его слуг. Звероподобная стража начальника пограничного форта относилась ко всем двуногим, словно к добыче. Туповатым лемутам не было дела до того, принадлежит человек враждебным Нечистому племенам, или же нейтрален. Когда приходила пора натаскивать молодняк, они устраивали на одиноких людей, повстречавшихся в лесу, настоящую охоту. Множество народу было ими перебито и изуродовано за годы, прошедшие с прибытия мастера С’Муги в здешние места. В последнее время, после завершения строительства Мертвой Балки стало несколько спокойнее. По рекам с далекого севера слуги Нечистого привозили пленных. Что с ними делали в Балке, лесорубы не знали. Одно несомненно — молодняк лемутов из гарнизона теперь учился охоте и военному искусству на несчастных северянах, чем-то прогневавших Нечистого.

Но жизнь лесорубов из мелких поселений вокруг Балки не стала легче. Мастер С’Муга, комендант форта и наместник Темного Братства во Флориде, любил бродить в людских поселениях. Это помогало ему думать. Вместе с ним, понятное дело, шатались по деревням и его покрытые шерстью телохранители. При появлении жуткой процессии собаки на цепях переставали брехать, стараясь поглубже упрятаться в самые дальние углы своих деревянных клетушек; дети начинали хныкать, а груднички, находящиеся внутри домов в люльках или на руках матерей, начинали рыдать в голос. Цепенящий страх подкатывал к сердцам взрослых охотников; каждый из них не раз встречался на глухих лесных тропинках с хищным зверьем, которым полны флоридские леса. Вполне обычные опасности, к ним суровая жизнь в разбросанных по краю поселках быстро приучала мужчин. Ужас, который охватывал людей с появлением С’Муги, имел происхождение совсем иное. Он сидел глубоко в душах, на самом дне, там, куда никогда не заглядывал спасительный луч разума. Первобытное чувство, заставлявшее человека сторониться мелкого паука, а не стараться растоптать его грубым кожаным башмаком. Эта жуть заполняла собой все человеческое естество без остатка.

Когда начинали плакать дети, мастер С’Муга, до того расхаживавший по селению с заложенными за спину руками, вдруг словно просыпался. Он безошибочно находил взглядом дом, из недр которого доносились рыдания, и замирал, медленно покачиваясь с пятки на носок. От природы бледное лицо постепенно наливалось нездоровым румянцем, кадык начинал скакать вверх-вниз, словно лягушка, которую деревенские мальчишки из озорства закрыли в пустой крынке. Свита мастера принималась шумно и противно принюхиваться, со свистом втягивая в слюнявые ноздри воздух, напоенный детским страхом.

Постояв некоторое время, мастер С’Муга поворачивался, и так же медленно удалялся из поселка. Охрана шла следом беспорядочной стаей, гогоча и оживленно перелаиваясь на своем зверином наречии. Долгое время приходили в себя люди после подобных визитов. Не скоро успокаивались дети, а то человеческое чадо, что послужило причиной интереса мастера, зачастую вырастало странным существом. Волосы таких детей стремительно теряли краску, становясь мертвенно белыми, словно лежалая под снегом трава. Они мало разговаривали, имели тот или иной дефект речи или попросту оказывались заиками. При их появлении домашняя птица начинала метаться и шуметь, словно к амбару подкрался кровожадный хорек. Собаки тоже сторонились не по возрасту седых младенцев. Люди, чуя недоброе, редко одаривали подобных детей лаской и вниманием. Рассказывают — несколько слабых и болезненных ребятишек пропало в окрестностях Мертвой Балки. Говорили, что шли они к логову Нечистого, широко раскрыв пустые глаза и шаря дрожащими руками по воздуху, словно стараясь зацепиться за нечто невидимое, что помогло бы избежать оскаленных ворот, ведущих в недра форта мастера С’Муги. Впрочем, подобные байки всерьез никто не воспринимал, ведь чаще белоголовые дети умирали от болезней и хворей, из-за плохого от рождения зрения, наступали на ядовитых ежей или тонули в мелких речушках и озерцах, где купалась жарким летом детвора.

Подобные визиты колдуна, понятное дело, не способствовали популярности наместника.

Однажды в деревне, что вплотную прилегает к торфяным болотам, случился конфликт. Не успел ребенок на руках юной матери перейти от хныканья к плачу, как из дома выбежал старый плотогонщик по кличке Семь Пальцев. Он гонял древесные стволы на север, потеряв три перста еще в ранней юности. Их раздробили те самые бревна, что принесли относительное благосостояние большой семье семипалого. Мужчина он был суровый и вспыльчивый. Поговаривали впрочем, что на севере, откуда он в давние времена сбежал, служил Семь Пальцев у пиратов Внутреннего Моря коком, а уродство свое получил в самом настоящем абордажном бою. Но в это совсем уж никто во Флориде не верил — уж очень далеко находится легендарное Море. В пиратских походах или где еще, но выработал семипалый плотогонщик неистовый нрав. Не успел мастер С’Муга насладиться детским плачем, как в голову ему полетел топор, пущенный крепкой рукой хозяина дома.

Телохранители коменданта форта, привыкшие к трусливой покорности жителей Флориды, толком не успели ничего понять, а только с визгом шарахнулись в стороны.