У поста охраны Халиль аль-Балави назвал себя и сказал, что ему надо к полковнику Фавасу, который назначил ему встречу.

— Я пришел забрать сына, — сказал он.

Ему дали номерок на клочке бумаги и велели пройти в «зал ожидания», которым оказалась маленькая комнатка с белым мраморным полом и несколькими кожаными креслами. Со стены, с огромного портрета, неодобрительно смотрел король Абдалла II в парадной форме, увешанной множеством лент и орденов.

Всю свою жизнь я старался сюда не попасть, — подумал старик, — и все-таки попал.

К этому времени в семье уже догадывались, почему Хумама арестовали. Агенты правительственной спецслужбы изъяли все компьютерное оборудование, а Дефне подтвердила их предположение о том, что ее муж — ну да, действительно — обожал чатиться в интернете. Халиль аль-Балави, до пенсии преподававший арабскую литературу и основы ислама, таких и слов-то не знал. Но в справочной службе Мухабарата ему сообщили, что со следствием сын сотрудничает, так что на свободу его выпустят, скорее всего, в четверг, как раз к мусульманским выходным.

Старик так разволновался, что всю ночь не сомкнул глаз. Лежал, а мысли и воспоминания мчались вихрем: вот Хумам маленький — не по годам умен, упрям и невероятно любознателен, а кроме того, из десяти детей больше всех похож на него.

Папочка, а зачем Господь сотворил людей?

Затем, Хумам, чтобы было кому славить Творца Вселенной.

(Молчание.)

Папочка, а зачем Господь сотворил муравьев?

Минута за минутой истек час, потом второй. Прошли уже чуть не все другие номера, комната почти опустела. Забеспокоившись, не случилось ли чего, Халиль аль-Балави поплелся обратно к посту охраны — преклонного возраста не очень здоровый человек предстал пред очи доброго слуги Его Величества и взмолился: скажите, уважаемый, в чем дело? Тот снял трубку телефона, позвонил, и старику объяснили.

— Очень сожалею, йа аммо[18] Балави, но вашего сына здесь уже нет, — сказал старший наряда.

— А где же он?

— Скорее всего, дома, — прозвучал ответ. — Час назад его отвезли домой.

Вскоре Халиль аль-Балави уже летел по городу назад со всей возможной скоростью, какую только позволяли машине забитые транспортом вечерние улицы, по пути обсуждая с Мухаммадом возможные объяснения столь внезапного поворота событий. Может быть, Хумам ранен? Искалечен? С каких это пор Мухабарат стал таким обходительным, что подвозит отпущенных пленников до дома?

Когда центр Аммана сменился кварталами попроще, строить догадки перестали, и старик погрузился в размышления. Прямо какое-то фамильное проклятие! Все опять возвращается на круги своя.

У Халиля аль-Балави жизнь складывалась трудно с детства: родился в бурном 1943 году в деревне около Беэр-Шевы; теперь эти места считаются югом Израиля. К его пятому дню рождения родители навидались и погромов, и убийств из мести, а потом началась полномасштабная война, которая разделила Палестину на два государства, в результате чего тысячи арабов, в том числе и семья Балави, оказались в изгнании. Их маленький участок, на котором он когда-то играл ребенком, теперь ему недоступен: стал хлопковым полем, которым владеет еврейский кооператив.

Его отец, смолоду работавший руками, в конце концов сумел осесть в Иордании, где у всей семьи, а в особенности у Халиля, способного мальчика, который всегда получал хорошие отметки и окончил колледж (что стало предметом гордости всей семьи), жизнь наладилась. Однако в Иордании найти работу было трудно, и Халиль, едва успев жениться, уехал с женой в Кувейт, где удалось устроиться преподавателем. Потом его повысили до заведующего кафедрой, и он готов был уже провести остаток дней в безопасном и здравом Кувейте с его умеренной политикой и процветающей на нефти экономикой. Но тут к ним вторгся иракский лидер Саддам Хусейн со своей Республиканской гвардией, и с августа 1990 года началась шестимесячная военная оккупация, грабежи и война. А в девяносто первом, после того как возглавляемая Соединенными Штатами международная коалиция нанесла Ираку поражение, власти Кувейта тут же выдворили из страны больше трехсот тысяч проживавших в ней иорданцев — за то, что Иордания поддерживала в этом конфликте Ирак. Кое-что из фамильных драгоценностей Халилю аль-Балави удалось сохранить, но за время между оккупацией и высылкой из страны всю остальную собственность он утратил.

Оказавшись снова в Иордании, он как-то ухитрился продержаться, пока дети не окончили колледжи, и надеялся, что теперь пойдут времена поспокойнее, он поживет наконец в довольстве среди счастливых и успешных детей и внуков. И вот, извольте радоваться! Пол века мытарств и несчастий, оказывается, ничто по сравнению с болью, что сидит теперь у него в груди.

Такси подрулило к тротуару улицы Урвы ибн аль-Варда, Халиль аль-Балави торопливо вылез и впереди старшего сына вошел в дом. В гостиной на черной софе, стоящей между шкафами полными отцовских книг, сидел Хумам.

— Салям алейкум, Хумам, — приветствовал его отец. — Мир тебе.

Хумам не сказал ничего. Даже взглянуть отцу в глаза и то не смог себя заставить.

Посидели в молчании. В конце концов, Хумам заговорил, по-прежнему не поднимая головы.

— Я смыл позор с нашей фамилии, отец, — сказал он.

— Хумам, тебе не надо было этого делать, — отозвался старик. — Наша фамилия ничем не запятнана.

Прошел не один день, прежде чем Хумам сказал своим домашним следующее слово. Его отец верил, что рано или поздно сын сам расскажет, что случилось, и не торопил события. Прошло пять дней, потом неделя. Однажды они опять оказались с глазу на глаз в гостиной, и тут Халиль аль-Балави не выдержал.

— Они там били тебя? — тихо спросил он.

Хумам поднял голову, решившись — наконец-то! — встретиться взглядом с отцом. Его щеки горели, а когда он заговорил, арабские слова звучали как едва слышный свистящий шепот.

— Нет, — сказал он. — Но меня унизили.

Иордания, Амман — 8 февраля 2009 г.

Али бен Зеид втиснул объемистый зад в офисное кресло и, нахмурясь, уставился в экран монитора. Недописанная страница файла была уже помечена грифом «секретно», но он должен был ее как-то закончить, сделать какой-то вывод — знать бы какой! Заглавие докладной записки, если перевести с арабского, звучало как «Оценка» или «Суждение»; записка касалась личности Хумама аль-Балави и по содержанию была пустой и формальной. Кроме, разве что, последнего, завершающего абзаца.

Каков возможный потенциал объекта? Вот в этом-то и весь вопрос!

Бен Зеид был утомлен — сказывался ненормированный рабочий день: как и всем в Мухабарате, ему приходилось работать в самое дикое время суток, к тому же давили на мозги трудные неразгаданные дела. Кстати, и это тоже. Ему изрядно досаждало, что он не может даже толком пообедать с женой, не говоря о том, чтобы уехать куда-нибудь на медовый месяц, а ведь он это обещает ей уже чуть не год.

Низкое февральское солнце залило золотым сиянием его служебный кабинет на четвертом этаже, пустив по монитору блики, мешающие различать буковки на экране; в комнате стало жарко и душно. Бен Зеид отвернулся от монитора и снова взял в руки папку с личным делом Балави. Принялся читать.

Хумам аль-Балави в конце концов заговорил.

Начал на третий день, еще в тисках Мухабарата, продолжил и на свободе — во время нескольких тайных встреч на нейтральной территории; выдал многих и с «Аль-Хезбы», и с других джихадистских сайтов. Рассказал все, что знает о сети радикальных блогеров и о том, кто их финансирует. Он говорил так открыто и легко, что цепи и наручники с него почти сразу сняли, а допросы превратились в непринужденные беседы. Зато потом, в камере, сидел с пылающим лицом, весь сжавшись, и временами обхватывал голову руками, словно еле сдерживая распирающие его чувства.