Через пять дней после родов, во время сламетана, папаша сообщит соседям имя ребенка. Это не значит, что новорожденный проносит его всю жизнь. Полстолетия назад яванцы меняли имена после свадьбы, совершения хаджа, болезни, по разным другим причинам и поводам. Сейчас тоже поступают так, но реже. Сказывается влияние становящегося все более строгим государственного режима идентификации личности.
Яванские дети — привилегированное «сословие». Считается, что, чем меньше ребенок, тем чище его душа, тем он ближе к богу. А только что появившийся на свет младенчик вообще существо священное. Детей поэтому нежат, ласкают. Никогда на них не поднимают голос, а уж тем более руку. Ударить малыша — значит нанести обиду охраняющему его духу.
Трогательная забота не портит ребятишек. Они на редкость не капризны и самостоятельны. Такими растут в первую очередь потому, что любовь к ним не принимает формы сюсюканья, снисходительного покровительства. С первого же дня они — равные члены человеческого общежития, которых непозволительно ограничивать враждебно звучащими: не смей! нельзя! не тронь! и так далее. Яванка-мать постарается предупредить возникновение нежелательных для ребенка ситуаций, уберет подальше опасные предметы, обложит его подушками так, чтобы он не упал, но не станет дергать вызывающими невольный внутренний протест окриками-запретами, наказывать шлепками. Кроме того, взрослые берут детей повсюду с собой, сразу же вводят в мир, который не делят на взрослый и детский.
Знакомый по Джакарте библиотекарь Бамбанг много рассказывал мне о своем детстве. Он родился в деревне на Восточной Яве в 1938 году, в семье среднего достатка. Его отец был ответственным за поддержание в порядке ирригационной системы. Как человек, отвечающий за воду, столь важную для благополучия деревни, пользовался уважением, которое, в частности, выражалось в выделении его семье из общественных фондов дополнительного риса.
Свои первые годы Бамбанг помнить, разумеется, не мог. И тем не менее имел о них довольно яркое представление. Мать, обладая, как многие яванки, даром рассказчицы, воспоминаниями о его младенческой поре скрашивала голодные вечера в послевоенные годы. Материнский голос так глубоко запал в сердце Бамбанга, что он, по его собственному признанию, и на склоне лет смог бы повторить рассказы матери слово в слово.
Впервые на землю, говорила она, Бамбанг ступил на седьмой месяц после рождения. Рано утром после сламетана его посадили в гнездо петуха, потом вымыли в лохани, срезали с головы прядь волос и разбросали по двору вместе с мелкими монетками, чтобы в последующей жизни ему всегда сопутствовал достаток. После купания одели в новое платье и разрешили впервые обнаженной ступней коснуться грешной земли. Затем усадили среди детей постарше, принесли сладости, приобщили, так сказать, к роли хозяина сламетана.
Из разложенных перед ним предметов маленький Бамбанг выбрал карандаш. Определил свою будущую профессию. Взялся бы за рисовый колосок — быть ему крестьянином, продолжать отцовское дело, за деньги — торговцем, за ножницы — портным и так далее. После этого мать была освобождена от послеродовых табу: обязательного купания с заходом солнца, неупотребления в пищу мяса и ряда других.
Петух, в гнезде которого сидел Бамбанг, стал его другом на все детство. Яркоперый красавец был баловнем семьи, всего дома. Ему предоставили полную свободу, щедро кормили. Ведь после памятного утра он стал, согласна поверью, носителем охраняющего малыша духа.
Обрезание Бамбанг помнил сам. Ему к тому времени исполнилось 12 лет. Обычай инициации существовал среди народов архипелага до прихода ислама. Новая религия способствовала лишь повсеместному распространению этого анимистического по происхождению обряда. Он означает возведение мальчика в полноправные члены общества, перевод его из обезличенного состояния детства к вполне определенному, обязывающему положению мужчины.
Вместе с Бамбангом церемонию вступления в зрелый возраст проходили еще несколько мальчиков из его деревни. Для них пригласили специалиста — чалака, который одновременно был известен в округе и как парикмахер, и как забойщик скота. Вымытых, одетых в новое саронги ребят чалак уложил на пол рядком в комнате общественного здания деревни, произнес несколько фраз из Корана и ножом из «заговоренной стали» молниеносно проделал операции. Никто даже не вскрикнул, хотя и было довольно больно. Потом матери переступили через своих сыновей трижды, показав, что не сердятся на них за то, что они уходят от них во взрослый мир. Завершился обряд обязательным в таких случаях большим сламетаном.
Это обрезание было организовано обычным, наиболее доступным по расходам путем. Другое дело — в богатых семьях. На такую церемонию я попал во время одной из поездок вБогор.
При выезде из города меня вынудил остановиться сокрушительной силы ливень. Был декабрь — разгар сезона дождей. Западные муссоны каждый день нагоняли на Яву напоенные испарениями Индийского океана тяжелые облака, которые к полудню садились на горные гряды центральных районов острова, из белых быстро превращались в темные, свивались клубками, заслоняли солнце, окутывали землю синими тенями.
Воздух становился удушливым, чувствовалось, как он спрессовывается под давлением низко висящих туч. Умолкали птицы, замирала листва на деревьях. Потом легким, осторожным дуновением врывался ветерок в замерший в ожидании перемены мир. За первым порывом следовал второй, посильнее, еще один, еще порывистее, и вот... пригибая кроны могучих деревьев, вздымая клубы пыли, гоняя опавшие листья и сучья, налетал вихрь. Падали первые, редкие и крупные капли дождя. Затянувшееся от горизонта до горизонта сплошной грозовой тучей небо разрывала ослепительная, причудливо изломанная сетка молнии, гремел оглушительный гром, и разом разражался такой ливень, что низвергающиеся потоки воды казались сплошной полупрозрачной желтоватой стеной.
Окунувшуюся в сумерки землю грозное небо тиранило полыхающими в полгоризонта молниями, сотрясало многократно отражающейся в горах громовой канонадой, поливало так щедро, будто собралось опрокинуть на нее весь океан. Двигаться под тропическим ливнем становилось немыслимо. Приходилось останавливаться там, где заставала непогода.
Предчувствуя по умолкнувшим вдруг птицам приближение потопа, я быстренько свернул на обочину и побежал к какому-то зданию. С первыми каплями дождя я вскочил на веранду. Спрятавшиеся от дождя под навесом индонезийцы приветливо поздоровались, потеснились, освободили место в глубине веранды. Разверзшиеся хляби небесные уже поливали косыми струями тех, кто стоял на ее краю.
Вскоре выяснилось, что я попал под крышу частного дома. А собравшиеся на веранде празднично одетые люди были гостями, созванными на сламетан по случаю обрезания у сына хозяина дома. Они пара за парой скрывались в темном проеме дверей, где проходила, как видно, основная церемония. Меня тоже пригласили пройти внутрь и поздравить юношу со вступлением в пору мужества.
Комната была обставлена резной мебелью из Джепары, вдоль одной из стен вытянулись заполненные антикварным фарфором и старинным холодным оружием стеклянные стеллажи, в глубине мягкой зеленью фосфоресцировал огромный аквариум с радужными рыбками. В центре, на импровизированном троне — обитом красной кожей высоком кресле,— сидел мальчик с удивительно нежным, девичьим лицом, в черной, расшитой золотым позументом одежде, перехваченной широким желтым поясом, из-за которого за спиной торчала вырезанная из слоновой кости рукоятка родового кинжала.
По бокам трона стояли нарядно одетые отец и мать. Гости, выстроившись цепочкой, один за другим подходили, говорили поздравительные слова родителям, обменивались с ними рукокасаниями, мальчика осыпали приготовленными в больших бронзовых чашах лепестками цветов и рисовым зерном. Каждый опускал в обитый красным бархатом ящичек подарок — конверт с деньгами.
К тому времени, как красивого мальчика поздравил последний гость, ливень кончился. С мигом очистившегося неба засверкало солнышко, стало как-то по-особому празднично-светло. Только вдали, в горах, еще погромыхивало, еще прятались остатки грозовых облаков. Воздух искрился водяной пылью. Кругом стоял веселый звон ручьев. Вода мутными, желтыми потоками стремительно стекала отовсюду в какую-то неведомую, бездонную яму. Через 15-20 минут ее уже не было. Земля быстро высыхала под победившим непогоду, заполняющим теперь воздух удушающей, горячей влагой светилом.
