— То, что подают в роскошных ресторанах, конечно, китайское. Но не совсем. То в одном, то в другом приспособлены к вкусам богатых людей. Моими предками были крестьяне, и, наверное, поэтому меня порой тянет поесть что-нибудь погрубее, чем черепаший суп или ласточкино гнездо. Раза два в год я выбираюсь в Локасари и, повинуясь зову крови, наедаюсь тем, что мы называем «огненной» пищей. Не хотите ли присоединиться? Уверяю, впечатлений будет предостаточно.
Повторять предложение ему не пришлось. Я давно собирался побывать в знаменитом парке. А тут представилась возможность пойти туда с китайцем, да не простым, а большим знатоком обычно не выпячиваемых тонкостей китайского быта. Он мог дать пространные объяснения с привлечением своих довольно обширных знаний истории, фольклора.
Локасари встретил нас морем огней, дурманящим запахом раскаленного кунжутного масла, гамом толпы. Вынесенные на цементные площадки перед растворенными настежь дверьми закусочные столы были почти все заняты. Сидели большими компаниями, целыми семьями. Одни вокруг поставленной на толстый деревянный поднос огромной чугунной сковороды, в которой дымилась красная гора крабов, переложенных потемневшей и сникшей от жары зеленью, другие поедали сваренных в пряном бульоне моллюсков, сбрасывая скорлупу прямо себе под ноги, за третьим столом каждый уткнулся в свою чашу с темно-коричневой лапшой, остро пахнущей тамариндовой пастой.
Завидев Субандрио, круглолицый, гладкий, с выпирающим брюшком хозяин, одетый в просторные брюки и белую майку, расплылся в улыбке, пошел нам навстречу, успев бросить в сторону пару слов неведомо кому. Пока мы обменивались рукопожатиями, для нас уже вынесли чистый складной пластмассовый стол, пару стульев и огромный электровентилятор на высокой ножке. Не успели усесться, а на столе уже стояли тарелочки с нарезанным колечками перцем и полдюжины маленьких бутылочек с разноцветными соусами. С перца начали. Он был призван подготовить наши желудки к приему основной пищи. Колечки жгли рот. Мне пришлось попросить холодного пива, чтобы унять огонь во рту. Воды попросить я не рискнул — не было уверенности, что она будет кипяченой.
Субандрио заказал что-то вроде котлет из собачатины и похожее на наше жаркое, но из мяса саламандры. Все это было подано прямо с огня на чугунных сковородах с набором чуть обжаренных на крутом огне, похрустывающих овощей и как бы ошпаренной кипятком, вялой, но удивительно пахучей зелени. И то и другое мясо было мягким, с явным странным привкусом, который трудно поддается описанию. Но если бы мне не говорили, что это плоть собаки и саламандры, я, наверное, проглотил бы эти куски как привычное мясо. Может быть, уловить особенность мешал острый кисло-сладкий красный соус.
Китайцы — и мужчины и женщины,— пояснил Субандрио, очень охочи до всего, что, по их мнению, умножает физические силы, способствует удовлетворению телесного сластолюбия. В китайских аптеках полно всевозможных снадобий, на этикетках которых можно рассмотреть переплетение квадрата с кругом. Первый — символ Земли, второй — Неба, а их сочетание — взаимодействие мужского и женского начал. Кухня тоже богата специальными блюдами, способствующими подъему сил, приготовленными на основе таких «огненных» элементов, как ласты морских животных, мясо пресмыкающихся, крыс, выдр или собак.
После ужина доктор дал такое полушутливое объяснение возникновению в Китае палочек для еды. В приготовлении пищи, сказал он, китайцы достигли такого мастерства, что население стало страдать обжорством. Вот тогда-то и понадобилось ввести императорским указом палочки. Ими много не возьмешь. А кроме того, они дают возможность, беря понемножку, насладиться трапезой, распробовать пищу.
Так же бойко, как и утром, вокруг Локасари шла торговля. На открытых торжищах ценников нет. Цены берутся буквально с неба. Отвечая на вопрос покупателя о стоимости товара, торговец называет цифру и, закатывая глаза, проникновенно, но твердо говорит:
— Совсем недорого. Только для вас. Берите, не пожалеете.
Редко кто покупает за первоначально названную цену. Торговаться не зазорно. Здесь это освященный веками прием человеческого общения, и искусство владения им так же высоко ценится, как и хорошие манеры. Когда сделка совершена, все довольны. Покупатель рад, что не согласился на первое, казавшееся поначалу бескомпромиссным предложение, торговец с удовольствием подсчитывает в уме предполагаемый барыш.
Главная задача хозяина лавки в этом психологическом поединке — реально оценить толщину кошелька клиента и, памятуя о своей выгоде, не отпугнуть его непомерно заломленной ценой. Покупатель же должен добиться наибольшей уступки, но не перегибать палки, помнить о том, что лавочнику тоже нужно иметь свой «процент» с каждой сделки.
Гиды, как правило, предупреждают иностранных туристов о принятом в Индонезии обычае торговаться, ограждая их тем самым от слишком уж зарывающихся торговцев. Последние, завидев зарубежных гостей, заламывают самые несусветные цены, но при первом же нажиме уступают. Конечно, надувают, но не так уж бессовестно. Вместе с тем они могут быть и неуступчивыми, если их обидеть высокомерием, презрением. Нельзя нанести индонезийцу большей обиды, чем унизить его в присутствии других людей.
На улице Сурабая издавна находятся лавки антикваров. Здесь можно часами ходить из двери в дверь и дивиться. Многие предметы поистине могли бы стать музейными экспонатами. Но немало и подделок. Как говорил один мой знакомый, завсегдатай джакартской «лавки древностей», в ней за уникум позапрошлого века могут выдать бронзовый чайник, сделанный вчера и позеленевший за ночь в смрадных водах канала, протекающего позади торговых рядов. Иностранцев, жаждущих набить чемоданы экзотическими свидетельствами путешествия в «Страну трех тысяч островов», сюда привозят целыми автобусами. Торгующие диковинками молодые, разбитные парни говорят: «Деньги приехали».
Однажды я видел, как длинноногий рыжий немец из ФРГ за какую-то безделицу — рядовую балийскую деревянную статуэтку — сам назначил продавцу цену. Сколько лавочник его ни убеждал, что предлагаемые деньги слишком малы, что при такой сделке он не оправдает своих затрат на ее приобретение, турист, вперив немигающие глаза в лицо торговца, громко, с вызовом повторял свою цифру. Шум услышали в соседних лавках, вокруг торгующихся собрались любопытные. Тогда лавочник сказал, что не продает фигурку, повернулся к немцу спиной и перестал его замечать. А через пару минут отдал деревяшку другому покупателю за сумму, чуть превышающую ту, что была назначена рыжим. Чувствуя себя уязвленным, немец пытался возмутиться, но никто не обращал на него ни малейшего внимания. Ему ничего не оставалось, как убраться из лавки посрамленным. Индонезийцев не обманешь наигранно вежливыми словами, деланным восторгом, искусственным дружелюбием. Как бы панибратски ты себя с ними ни вел, но если сидит внутри тебя предубеждение против азиатов, то ни одно индонезийское сердце не раскроется тебе навстречу. С тобой будут вежливы, корректны, но не более того. Дружбы не завоюешь. Они будто кожей чувствуют подлинное отношение к себе и на фальшь отвечают притворством, а на искренность — сердечностью.
Эту способность постигать истинный настрой чужой души Субандрио объяснял тем, что индонезийцы еще не оторвались целиком от природы, которая не терпит обмана, не утратили связи с ней. Они — часть ее и инстинктом осознают, кто перед ними: друг или враг. По мере того, говорил доктор, как индонезийцы будут все в большей мере втягиваться в жизнь, насыщенную порожденными индустриальным веком условностями, они будут утрачивать это природное чутье. От рассуждений эскулапа веет идеалистическим романтизированием «неиспорченности», первобытности человека. Но есть в них и доля истины. Она в том, что на доброе отношение вправе рассчитывать только тот, кто сам непритворно добр. Если для джакартцев старшего поколения неторопливая беседа может стать приятным занятием на весь вечер, то для молодых этого уже недостаточно. Они дети своего времени, времени дискотек, кинотеатров, скоростных мотоциклов, рок-групп, моды на каратэ, кроссовки и джинсы.
