Василиса попадает в положение, несколько напоминающее положение Веры в романе «Обрыв». Борисов не обещает «вечной» любви, он «не возводит женскую любовь в перл создания», а Василиса живет лишь любовью и стремится в любви к личному счастью на всю жизнь. Она полюбила в Борисове человека, она даже готова служить его делу, но не может принять его этики. И когда герой обнаруживает, что любовь Василисы становится оковами для его революционной деятельности, он без сожаления и без колебания отвергает ее.[483] Это и привело к катастрофической развязке. Героиня кончает жизнь самоубийством. Оценивая такой трагический итог, Борисов говорит: «Этот хороший человек был вполне непригоден к самостоятельной нравственной жизни; его заедал и заел до конца внутренний анализ… Пора Гамлетов, Чальд — Гарольдов и Оберманов прошла; они сошли со сцены; их терзания и душевные болести, не выступавшие за пределы узкой субъективности, никому более не кажутся интересными; трезвый критический анализ развенчал этих страдальцев идеализированного эгоизма и непомерной жажды счастья. Современная жизнь создала новые стремления, выработала новые идеалы; Гамлетам в юбках и во фраках нельзя уже пристроиться ни к какой ее стороне; действительность со своими требованиями втягивает их в общий водоворот и рано или поздно, окончательно сломив их, выбрасывает как ненужных на берег. Мир их праху!».[484]
Эта декларация очень важна для понимания смысла отношений героев романа. Она еще раз подтверждает глубокую связь Борисова с идейным наследием 60–х годов. Достаточно вспомнить статью Щедрина «Напрасные опасения», выраженный в ней идеал положительного героя, чтобы убедиться в этом. Говоря о «новом человеке», великий сатирик указывал на недопустимость привнесения в его образ черт гамлетизма и вертеризма, особенностей старозаветного «лишнего человека», заедаемого рефлексией. Борисов свободен от этих черт, воспринимаемых им как принадлежность старой дворянской культуры.
6
С. Ковалевская и Н. Арнольди не были революционерами, непосредственными участницами революционной борьбы. Поэтому «душевная природа» революционера им, как художникам, была не вполне доступна. Заслугой С. Степняка — Кравчинского, выдающегося деятеля революционнонароднического движения и талантливого писателя, является то, что он в истории русского романа впервые обратился к изображению «сердечной и душевной сущности… восторженных друзей человечества», т. е. революционеров.[485]
Роман Кравчинского «Андрей Кожухов» впервые появился в печати отдельной книгой на английском языке в Лондоне в 1889 году под заглавием «Карьера нигилиста».[486] Кравчинский написал также серию художественно — биографических очерков о революционерах «Подпольная Россия», которые являются своеобразной подготовкой романа и образуют с ним нечто единое в трактовке образа революционера как героя и мученика.
Характерная особенность романа о «новых людях» 60–х годов выражалась в изображении демократа — разночинца, революционера в широких связях с народной жизнью. Единение «нового человека» с народом имело в ро-
манах шестидесятников принципальное значение в идейном пафосе и в самой структуре романа. Это особенно заметно в романах Слепцова «Хороший человек» и «Трудное время», Гирса «Старая и юная Россия», Кущевского «Николай Негорев…», Берви — Флеровского «На жизнь и смерть», Омулевского «Шаг за шагом» и в некоторых других произведениях о «новых людях».
Герои — революционеры у Кравчинского не даны в отношениях с народом, хотя их не оставляют думы о благе народа, а некоторые из них непосредственно работают в народе (пропагандистская деятельность Андрея и его жены среди рабочих). Народ в романе «Андрей Кожухов» не является активно действующей силой. Поворотным моментом в развитии сюжета романа и в судьбе его главного героя является публичная казнь Бориса и его товарищей. На эту казнь собралась народная толпа. Среди нее оказался и революционер Андрей, получивший возможность «подслушать» народное мнение о революционерах и их борьбе, понять те чувства, которые заставили народ выйти на улицы. В народных чувствах и суждениях не было симпатии, сочувствия к обреченным, понимания смысла их борьбы. Народ пришел на «отвратительное зрелище». «Их общее пугало — смерть — должна была явиться там воочию, страшная, но для них безвредная, и начать свою адскую пляску, на которую они будут смотреть, цепенея и замирая от ужаса и любопытства, как смотрит обезьяна в глаза змей».[487] Человек в синей чуйке, объясняя вину осужденных, утверждал, что «господа на господ пошли».[488] В другом месте деревенский мужик рассказывал нелепую легенду о том, что один из революционеров во время ареста обернулся рыжим котом.[489] И тот же самый мужик, по — своему «взволнованный видом осужденных, встал посреди улицы на колени и, положив земной поклон вослед им, принялся читать за них какие‑то молитвы».[490] «Равнодушная толпа» — так Кожухов оценивает отношение народа к революционерам.[491]
Источником трагического положения Андрея Кожухова и других революционеров того времени явилось то, что они боролись во имя блага и счастья парода, но в этой борьбе не были поддержаны и поняты народом, оказались одинокими и бессильными. Трагедия революцинной борьбы без народа была исчерпывающе постигнута и во всей полноте изображена Кравчинским. В этом заключается выдающееся значение его романа. Об исключительной правдивости «Андрея Кожухова» говорят самые различные авторы — и Г. Брандес, и П. Кропоткин, и В. Засулич. Глубоко правдивое постижение драмы «безнародности» определило (помимо высоких художественных достоинств) интерес к роману Степняка со стороны деятелей марксистской «Группы освобождения труда».
Если Гл. Успенский, участник «хождения в народ», обнаружил с болью для себя крах социалистической пропаганды в деревне, то Степняк — Кравчинский, участник народовольческой борьбы, показал обреченность революционеров, не имеющих опоры в народе. И это он обнажил, раскрывая душевную сущность революционера — террориста Андрея Кожухова. Внутреннему миру героя присущи глубокие и непримиримые противоречия, отражающие противоречивость и бессилие революционно — народнического движения.
Герою романа о «новых людях» 60–х годов, как и революционерам — шестидесятникам, не был присущ «эгоизм самопожертвования»,[492] поглащаю- щий духовный мир революционера и определяющий все его поведение.
Революционер в романе и в жизни в эпоху 60–х годов не осознавал себя мучеником, обреченным человеком, поглощенным мыслью о своей готовности умереть. Революционеру этой эпохи был присущ оптимизм — не «жажда мученичества», а жажда жизни, победы, торжества. Революционер Борисов у Арнольди также решительно отвергает попытку Василисы сравнить его с мучеником эпохи первоучителей христианства. И это обстоятельство, как и многие другие, связывает его с традицией 60–х годов. Но уже у Омулевского в романе «Шаг за шагом» (1870) появилась, как говорилось, нота (сравнения революционера с Христом), которая позволяет сказать, что этот романист в трактовке образа революционера в некоторой степени предвосхитил Степняка — Кравчинского.
Показательно, что чувство жертвенности, обреченности и одиночества у Кожухова начинает проявляться со все более возрастающей силой с того момента, когда он после трагической развязки в Дубравнике (провал попыток освободить товарищей) решил один пойти на царя, главного виновника всех злодейств. В этот момент и наступает перелом в духовном мире Кожухова. До этого перелома он порицал чувство жертвенности у других, он не был рожден мучеником,[493] а жил единой мыслью с товарищами, общался с ними, с воодушевлением готовился к совместной с ними борьбе за свободу революционеров — узников, чувствовал себя членом организации единомышленников. После краха этого замысла у Андрея возникает, состояние отрешенности. Более того, связи с друзьями и соратниками не только не воодушевляют его, но тяготят и терзают. Он как бы перестал быть личностью с богатым миром человеческих чувств, а превратился в бесчувственный автомат, потерял даже ощущение того, что он боец. Чувство жертвенности и мученичества трудно отграничить от эгоцентризма. И такое слияние Кравчинский уловил в своем герое. Для Андрея «самым существенным было то, что он должен умереть. Покушение было делом второстепенным, о котором он будет думать, когда очутится на месте. А покамест он не мог заставить себя интересоваться им. Он думал о своем: он готовился умереть. Остальное как будто его не касалось».[494] Во всем этом сказалось неумолимое, опустошающее действие природы индивидуального террора.
