На самом деле, по-моему, гораздо смешнее выбирать, кто хуже поет.

Родители Макса долго молчат. Мама ест, а папа читает. Лишь слышно, как звякают по тарелке нож и вилка. Мама Макса никогда не молчит так долго, если только она не хочет, чтобы папа заговорил первым. Обычно ей много чего есть рассказать, но иногда, если они поссорились, она предпочитает ждать, чтобы папа заговорил первым. Она мне об этом ни разу не говорила, но я уже давно за ними наблюдаю и сам все понимаю.

Я не знаю, из-за чего они поссорились сегодня, так что смотреть на них – почти как смотреть телешоу. Скоро они начнут спорить, но не знаю о чем. Это – тайна. Я догадываюсь, что это будет как-то связано с Максом, потому что чаще всего они спорят из-за него.

Мама заканчивает ужин и заговаривает первой:

– Ты думал о визите к врачу?

Папа Макса вздыхает:

– Ты действительно считаешь, что это необходимо?

Он не поднимает глаз от журнала, а это плохой знак.

– Прошло десять месяцев.

– Я знаю, но десять месяцев небольшой срок.

У нас вроде пока нет проблем.

Теперь он сморит на маму.

– Да, – говорит она. – Но сколько, по-твоему, мы должны ждать? Я не хочу ждать год или два, чтобы спросить, нет ли у нас проблемы. Я бы предпочла все узнать сейчас, чтобы мы могли что-то сделать.

Папа Макса закатывает глаза:

– Я просто думаю, что десять месяцев небольшой срок. Скотту и Мелани потребовалось почти два года. Помнишь?

Мама Макса вздыхает. Я не знаю, огорчена она, или недовольна, или еще что.

– Помню, – говорит мама. – Но какой может быть вред оттого, что мы просто с кем-то побеседуем?

– Да уж, – отвечает папа, и теперь я слышу по голосу, что он разозлился. – Если бы речь шла только о беседе. Но если у нас проблема, беседой с врачом не закончится. Им понадобятся анализы. Прошло всего десять месяцев.

– Но разве тебе не нужно знать?

Папа Макса не отвечает. Если бы мама Макса была Максом, она бы повторила вопрос, но молчание иногда означает у взрослых ответ. По-моему, папа Макса сейчас ответил.

Когда он наконец открывает рот, он отвечает не на последний вопрос, а на первый:

– Ладно, съездим к врачу. Не могла бы ты договориться о дне приема?

Мама Макса кивает. Я думал, она обрадуется, если папа согласится, но она остается печальной. У него тоже печальный вид, и они совсем не смотрят друг на друга. Вообще. Как будто сидят не за одним столом, а между ними их сто.

Мне тоже становится грустно.

Если бы они пошли смотреть телевизор, все было бы иначе.

Я говорю Максу, что пойду посмотрю на Томми Свиндена. Макс не возражает, потому что он сегодня утром покакал и до обеда туалет ему не понадобится. Миссис Госк начинает день с чтения вслух. Макс любит, когда она читает. Он так внимательно слушает ее голос, что забывает обо всем, так что он, может быть, даже не заметил бы, что я ушел.

Я иду в класс не к Томми Свиндену, а к миссис Пандольф. Не скажу, что мне хочется туда идти, потому что боюсь того, что там увижу. Или не увижу.

Класс у миссис Пандольф аккуратнее и лучше организован, чем у миссис Госк. Парты стоят идеально ровными рядами, а на учительском столе нет вороха бумаг, которые то и дело норовят съехать. У миссис Пандольф чуть ли не слишком чисто.

Я осматриваю класс дважды. Грэм здесь нет. Я заглядываю за книжный шкаф в углу и в раздевалку. Там ее тоже нет.

Дети сидят и смотрят на миссис Пандольф, а та стоит у доски. Она показывает на календарь и рассказывает о месяцах и о погоде. Таблица с заданными на эту неделю словами исчезла.

Я вижу Меган. Она сидит в конце класса и тянет руку. Она хочет ответить на вопрос миссис Пандольф о том, сколько дней в октябре.

Тридцать один. Я знаю.

Я не вижу Грэм.

Мне хочется подойти к Меган и спросить, не перестала ли она верить в своего воображаемого друга.

– Не перестала ли ты верить в девочку с жесткими волосами, которая была твоим другом, когда ты не могла ничего толком сказать и все над тобой смеялись?

– Не забыла ли ты о своем друге, как только перестала заикаться?

– Не заметила ли ты, как она побледнела?

– Не убила ли ты моего друга?

Меган меня не услышит. Я не ее воображаемый друг. Ее друг – Грэм.

Была Грэм.

Тут я вижу ее. Она стоит всего в нескольких шагах от Меган, почти у стены, но ее едва видно. Я смотрел на окна прямо сквозь нее и даже не заметил. Ее как будто очень-очень давно кто-то нарисовал на окне, и с тех пор картинка сильно поблекла. Скорее всего, если бы она не моргнула, я бы ее не заметил. Именно движение я увидел первым, а не Грэм.

– Не думала, что ты меня заметишь, – говорит она.

Я не знаю, что сказать.

– Все нормально, – говорит Грэм. – Я понимаю, что тебе тяжело на меня смотреть. Сегодня утром, когда я открыла глаза, сама не увидела свои руки. Я подумала, что исчезла.

– Не знал, что ты спишь, – говорю я.

– Конечно сплю. А ты нет?

– Нет.

– А что тогда ты делаешь, когда Макс спит?

– Сижу с его родителями, пока они не лягут спать, – говорю я. – А потом иду гулять.

Я не рассказываю Грэм о том, что хожу на автозаправку, в закусочную «Дугис», в больницу и в полицейский участок. Я никогда не рассказываю своим знакомым воображаемым друзьям о своих прогулках. Мне кажется, что они принадлежат только мне. Это – мой личный мир.

– Вот это да, – говорит Грэм.

Я впервые замечаю, что голос тоже начинает исчезать. Он теперь тихий, как будто она говорит из-за двери.

– А я и не знала, что ты не спишь. Сочувствую.

– Почему? – спрашиваю я. – Что хорошего в том, что спишь?

– Когда спишь, видишь сны.

– Ты видишь сны? – удивляюсь я.

– Конечно, – говорит Грэм. – Сегодня ночью мне снилось, будто мы с Меган близнецы. Мы играли в песочнице, и я могла трогать песок. Я могла брать его в руки и просыпать сквозь пальцы, точно так же, как Меган.

– Не могу поверить, что ты видишь сны, – говорю я.

– А я не могу поверить, что ты не видишь.

Потом мы целую минуту молчим.

Мальчик по имени Норман за партой в первом ряду рассказывает о том, как побывал на экскурсии в тюрьме «Олд-Ньюгейт». Я знаю, что такое тюрьма, так что понимаю, что Норман обманывает. В тюрьмах не бывает детских экскурсий. Но я не могу понять, почему миссис Пандольф это не прекратит.

Если бы миссис Госк слышала сейчас Нормана, она бы сказала:

– Стыд и позор! Пусть все девчонки и мальчишки знают имя нашего врунишки!

Норману пришлось бы сказать правду.

Норман держит в руке кусок камня и говорит, что это камень из тюрьмы. Он говорит, что это медная порода. Еще одна чушь. Порода бывает у собак. Как же Норман мог взять в тюрьме породу?

Но ему удается всех обмануть, и все в классе хотят потрогать камень, хотя Норман, скорее всего, нашел его на игровой площадке. Даже если он нашел его в самом деле в тюрьме, то это все равно обыкновенный камень, а не порода. Почему всем так интересно его потрогать? Миссис Пандольф приходится просить всех сесть на место и успокоиться.

Когда миссис Госк хочет успокоить учеников, она говорит: «Перестаньте ерзать, не то трусы собьются». И всем сразу становится смешно.

Миссис Пандольф еще раз велит всем сесть на место. Она обещает, что, если дети будут вести себя тихо, у каждого будет возможность потрогать камень.

Мне хочется им крикнуть: «Это же просто дурацкий камень!»

И вся эта ерунда творится, когда умирает мой друг.

– Когда будет контрольная? – наконец спрашиваю я у Грэм.

– Наверное, после Нормана, – отвечает Грэм, голос у нее стал еще тише, как будто теперь она стоит уже за тремя дверями. – Миссис Пандольф обычно устраивает контрольную сразу после доклада.

Так и есть. Норман заканчивает врать про тюрьму, и все получают возможность дотронуться до камня, и наконец миссис Пандольф раздает листки разлинованной бумаги для контрольной.