Серега Соловейчик, который всегда старался быть около Юрки, спросил у своего командира:
— Можно, я их сниму? Для товарища Каргина?
Он, Юрка, об этом почему-то не подумал. Мысль о том, что было бы вовсе неплохо заиметь такие часы, у него мелькала. Но чтобы снять и вручить их Ивану, — до этого не додумался. Однако грабить мертвого… Что же это за армия будет, если каждый ее солдат начнет шарить по карманам убитых врагов? Взять что-то всем, коллективу, нужное — это одно дело, а для кого-то, пусть даже для командира… Сначала возьмешь для большого командира, потом для того, который рангом поменьше, глядишь, и втемяшится в голову мысль, дескать, если для них можно, то почему для себя нельзя?
И Юрка ответил строго, веря в правоту своих слов:
— Думать не смей. Нешто это порядок будет, если мы барахлом покойников станем одаривать друзей?
Серега, казалось, все правильно понял: и покраснел от стыда, и даже чуток приотстал.
Какое-то время Юрка искоса еще поглядывал на него. Что заставило так поступить — и сам не знал. Но приглядывал. А потом, разбрызгивая колесами грязь, мимо прошла полуторка, полная скалящихся в хохоте солдат, и вдруг, взвизгнув тормозами, застыла на тракте. И сразу же один из молоденьких солдат задорно прокричал:
— Эй, принимай своего генерал-аншефа!
Он кричал еще что-то, но Юрка уже не слушал его, он вместе с другими партизанами бросился к кабине полуторки, откуда вылезал дед Потап, осторожно пробуя ногой прочность подножки.
Многие партизаны подбежали к деду Потапу. Для того, чтобы хоть что-то узнать о тех, кто остался в семейном лагере. Не случилось ли там чего? Ненароком, спасаясь бегством от Советской Армии, не наскочили ли на него фашисты?
Вот и толпились люди около деда Потапа, спрашивая даже о том, о чем он никак не мог знать. Например, перестал или нет Коляшка животом маяться?
На все эти вопросы дед Потап старался ответить обстоятельно, успокаивающе. Даже взволнованному отцу неведомого Коляшки сказал, что, видать, парень пошел на поправку; в противном случае он, дед Потап, обязательно услышал бы.
Все были довольны, всем было хорошо. И вдруг сзади грохнул взрыв. Оглянувшись, поперхнулись на слове. Там, где еще недавно стояла легковушка с мертвыми фашистами, на руке одного из которых маняще поблескивали золотые часы, над трактом повисло маленькое облако черного дыма.
Юрка пошарил вокруг глазами. Сереги не обнаружил. И тогда, зло матюкнувшись, он побежал к тому облачку, которое жирной копотью уже оседало на придорожные кусты. За ним бросились его разведчики.
Вместо легковушки виднелась неглубокая воронка. Около нее стоял Серега. Враз осунувшись, Юрка метнулся к нему и молча ударил, нисколько не думая, куда и с какой силой попадет. А Серега и не попытался уклониться.
Ударил и сразу облапил Серегу, прижал к себе, словно хотел своим телом прикрыть его от какой-то смертельной опасности. И лишь потом, когда убедился, что Серега целешенек, заметил у воронки изуродованный труп молодого советского солдата.
Выходит, зря на Серегу вину возвел…
Юрка почувствовал себя виноватым перед Серегой за напрасное подозрение и за оплеуху, которую влепил от всего сердца. Надо было обо всем этом немедленно сказать Сереге, повиниться прилюдно, а вот как это сделать? Просто извиниться — язык не поворачивается.
И тут Серега сказал, глядя на него виновато:
— Он опередил меня… Может, минуты на две или три опередил…
Юрка не ответил. Только глянул на Серегу.
А поблизости незнакомый усатый сержант, на груди которого рядом с тремя потемневшими от времени медалями поблескивал новенький орден Славы, уже поучал молодых солдат, смотревших на него почти с обожанием:
— Фашист, он и мертвый норовит убить человека. А вы, салажата зеленые, разве понимаете это? Фашист, он такая погань, что его только тогда можно со счета списывать, если сам его землей закидаешь…
Ни Каргину, ни Василию Ивановичу даже словом не обмолвился Юрка о том, что сегодня только случай спас Серегу от верной смерти. И самому Сереге ни одного упрека не бросил. Но весь остаток дня держал его подле себя, что было вовсе нетрудно: тот, чувствуя свою большую вину, сам жался к нему.
20
До Бобруйска оставались считанные километры; пушки, минометы и реактивные установки ярились уже где-то рядом, где-то здесь же, вблизи, сбрасывали свои бомбы советские самолеты, когда, повинуясь чьему-то приказу, дивизия резко ускорила движение, а еще немного погодя солдат-регулировщик взмахом красного флажка сначала отсек роту Каргина от солдат, потом направил на проселочную дорогу, тянувшуюся к сосновому бору, угрюмо насупившемуся километрах в двух на вершине небольшого холма. Здесь, между сосен, стволы которых в лучах вечернего солнца отливали позолотой, их поджидал связной командира бригады. Он и провел в расположение бригады, указал, где надлежит пока располагаться, и ушел, предупредив, что костры жечь строжайше запрещено. Кем и почему запрещено, об этом ни слова. Да Каргин и не допытывался: усталость, накапливавшаяся все эти дни, была столь велика, что он, отдав только самые необходимые распоряжения, сразу же опустился на землю, усыпанную рыжими иглами. Вроде бы даже мягкая, даже теплая эта земля. Так и манит повалиться на бок, хотя бы на короткую минуту закрыть глаза. Нет, нет, не поспать, а просто полежать с закрытыми глазами. И чтобы в голове ни одной мысли не было…
Но Юрка уже рядом. Он доверительно шепчет:
— А дивизия, которую мы через Березину переправили, на окружение фашистов пошла. Не одна, с другими дивизиями пошла. Фашистов тут скопились сотни тысяч, а наши все равно их окружают! Как под Сталинградом! Можно сказать, последнюю дырочку, через которую те еще могли выскользнуть, наши сейчас надежно затыкают!
Усталости как не бывало. И теперь Каргин как-то внутренне обостренно вслушался в рев пушек, в скрежет залпов реактивных установок и вдруг понял, что все они бьют в центр какого-то круга: туда же одна за другой проносились и стаи бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей. Только наших. Фашистского самолета ни одного за весь день в небе не появлялось. Значит, отошла коту масленица!
Всю ночь ревели пушки, только перед самым рассветом угомонились и они. И сразу разведчики принесли радостное известие: та самая 48-я армия, в переправе которой через Березину участвовали и партизаны, окончательно замкнула кольцо вокруг десятков тысяч гитлеровцев!
Так светло, так празднично у всех на душе стало, что даже Василий Иванович, у которого давненько не видели улыбки, с почти мальчишеским восторгом сначала упомянул об огромной силище Советской Армии, что теперь она совсем не та, какой была в 1941 году, а потом и выпалил:
— Всем, присутствующим здесь, задаю один вопрос: сколько дней потребовалось Советской Армии на то, чтобы сокрушить вражескую оборону здесь, где гитлеровцы три года возводили укрепления, сколько дней нашей армии потребовалось, чтобы к чертовой матери сокрушить все расчеты и планы фашистов?
Действительно, сколько? Неужели только неделя?!
— А о чем это говорит? — торжествовал Василий Иванович.
Вот тут яростно и заспорили о том, через какое время до границы фашистской Германии докатимся (своя-то граница вот она, рукой подать!). Самые горячие головы утверждали, что теперь Советская Армия без остановок до Берлина пойдет. Большинство в это не верило (все же сильны еще фашисты, да и укрепления у них на границе Германии мощнейшие), но вслух своих мыслей не высказывали: вдруг ошибаешься? Ведь сколько здесь, в Белоруссии, фашистских сил (да каких!) было накоплено, а расчихвостили их за неделю!
Может, и правда посчастливится уже к Новому году домой вернуться?..
Однако уже во второй половине дня вдруг неистово забушевали фашистские пулеметы и минометы. А немного погодя тишину соснового бора разорвала команда:
— В ружье!
Похватали оружие и построились, в плотный прямоугольник сбилась вся бригада. Тогда полковник Иванец, взгромоздившись на облучок походной кухни, и сказал голосом, звонким от внутреннего волнения:
