— По вашему вызову…

За последние месяцы память уже не раз подводила фон Зигеля, вот и сейчас не помнилось, чтобы кого-то вызывал. Но сознаться в этом — подорвать свой авторитет. И он показал глазами на стул, стоявший перед письменным столом. Несколько минут комендант района и начальник местной полиции смотрели в глаза друг другу. Фон Зигель думал о том, что этот мужик — здесь, в Степанково, пожалуй, единственный человек, которому он верит: Шапочнику, как и ему, приход советских солдат не сулит ничего хорошего. Остальным офицерам, тому же Трахтенбергу, что? Если и попадут в советский плен, то поболтаются в лагере, допустим, год или два и все равно вернутся домой. А ему, фон Зигелю, советские припомнят и гетто, и многое другое. Шапочнику же — не простят его повторной измены. Выходит, они, как говорят русские, одной веревкой связаны…

Эти мысли привели к выводу, что, пожалуй, пора хоть частично, но разрушить стену холодности, которую он сам возвел между собой и этим советским каторжником. И он не бросил, как это бывало раньше, а протянул ему пачку сигарет:

— Можете курить.

И Шапочник понял, что с этой секунды между ними устанавливаются новые отношения, не сказал своего «благодарствую», а молча взял сигарету: только излишне поспешно щелкнул зажигалкой, чтобы первым добыть огонь, поднести его начальству.

— Господин Шапочник, этот представитель правительства все еще у вас? — спросил фон Зигель, глядя на пепел своей сигареты.

Пан Власик — теперь уже как официальный представитель нового национального правительства — прибыл в Степанково еще позавчера. Только показаться и зашел к нему, к начальнику местной полиции, а все остальное время о чем-то перешептывается с паном Золотарем. И столуется у него, и спать к нему домой ходит.

— Не у меня, господин майор, а у моего помощника, — ответил Василий Иванович, так хитро ответил, что невозможно было понять: то ли просто уточнил, то ли иронизировал.

— Вы его не любите?

— Это у нас, как говорится, взаимное. — И сразу же пояснил: — Мы с ним разного поля ягоды. Ему в первую очередь что надо? Лично выдвинуться, лично обогатиться. Ему, извиняюсь за прямоту слов, хоть вы, хоть англичане, ему бы только свою выгоду иметь… Он и против Советов не бунтовал, когда их сила была. — Об англичанах Василий Иванович упомянул исключительно для того, чтобы насторожить Зигеля, который неизвестно за что люто их ненавидел. — Сейчас, когда беда в наш дом ломится, он к любому хозяину запросто переметнется. А у меня…

— Если я вас правильно понял, сегодня вы уже не верите в нашу победу?

Вот оно, то самое главное, из-за чего затеян этот разговор!

— Не будет ее, господин майор, хоть казните, а не будет, — ответил Василий Иванович и выдержал долгий, испытующий взгляд фон Зигеля; тот первым отвел глаза. — Лично мне думается, о чем те двое могут шептаться? — вильнул в сторону от опасной темы Василий Иванович. — Может, ход ловкий выискивают, чтобы бежать от возмездия?

Нет, он ничего не утверждал, он только высказывал свои мысли. Будто бы только что, случайно пришедшие в голову. Для того высказал, чтобы зародить подозрения в душе Зигеля.

— Господин Шапочник, люди, подобные вам, будут всегда нужны. Если не рейху, то кому-то другому. Я могу похлопотать о том, чтобы вас перевели отсюда на запад. Там у вас опять появится возможность проявить себя.

— Скрывать не буду, предложение заманчивое… Только мне уже поздновато бежать с родной земли, двадцать лет назад не пошел на это, а теперь и подавно нет смысла, — вздохнул Василий Иванович, притворно погрустил с минуту и закончил с лихостью отпетой головушки: — Все равно помирать скоро, так пусть уж это случится на родной земле!

Ничего фальшивого не уловил фон Зигель ни в словах, ни в голосе начальника полиции и проникся к нему еще большим доверием, даже сочувствием. Но тут пан Шапочник чуть все не испортил:

— А вот вам, господин майор, зачем зря судьбу испытывать? Много наслышан, что ваш папаша большие связи имеет, вот и использовать бы их…

Фон Зигель немедленно выпрямился в кресле, глаза его сверкнули из-под очков по-прежнему леденяще-холодно, и он не сказал — отчеканил:

— Фон Зигели — потомственные солдаты, наша профессия — умирать за родину. И ни один из нас и никогда не бегал с поля боя, с того поста, куда его назначали!

Василий Иванович понял, что здорово промазал, что сейчас возможен любой поворот разговора, и подобрался на стуле, вновь стал глуповатым, но верным служакой.

Однако все обошлось. Немного поостыв, Зигель сказал, любуясь собой:

— Я не сержусь на вас, вы не могли знать, что верность присяге — в крови у нас. — Помолчал и добавил: — Думаете, те двое, как крысы, хотят убежать с корабля?.. Разве не в наших силах помешать им?

Василий Иванович понимающе на мгновение склонил голову, прикрыл глаза.

И еще с час они просидели вдвоем, разговаривая о самом разном. Вернее — фон Зигель спрашивал, а Василий Иванович отвечал. Наконец иссякли вопросы о том, почему местное население так враждебно относится к своему сугубо национальному правительству, правда ли, что в Сибири зимой лютейшие морозы и на сотни километров нет человеческого жилья, да знает ли господин Шапочник о том, что Сталин в августе этого года наконец-то посетил войска, и как он, господин Шапочник, это расценивает. Василий Иванович, внутренне напрягшись, сказал главное, с чего и намеревался начать сегодняшний разговор:

— Осмелюсь доложить, господин майор, отряд Черного основательно потрепан какой-то партизанской бандой. Лишь несколько человек уцелело.

Фон Зигель промолчал, словно это известие его нисколечко не взволновало.

— Если дозволите, я лично докопаюсь до причин случившегося?

И опять фон Зигель ничего не ответил. Только встал, вышел из-за стола и остановился у окна. Грузовик по-прежнему торчал посреди лужи. Но теперь около него не было и шофера.

А Василий Иванович, воспользовавшись моментом, выскользнул за дверь, осторожно, боясь случайного скрипа, прикрыл ее за собой. Зато по коридору комендатуры и мимо дежурного не прошел, а протопал. И по улице Степанкова вышагивал так, что любому было ясно — подлинный хозяин шествует!

Войдя в свой кабинет, немедленно вызвал Генку и, прищурившись, долго смотрел на него. Так долго, что тот не выдержал, сказал слезно, словно заканючил:

— Ей-богу, чтобы мне провалиться на этом месте, если я к тому делу причастен!

Василий Иванович ни о чем не спросил, он по-прежнему только смотрел пронизывающе, и поэтому Генка продолжил:

— Пан Золотарь самолично приказал запрячь кобылу, ну и отправил этого святошу!

Значит, пан Власик ускользнул сегодня…

Но нельзя выказывать чрезмерной заинтересованности паном Власиком, никак нельзя. И Василий Иванович сказал, многозначительно постукивая пальцем по столу:

— Еще одно такое твое упущение, еще только раз случится такое, о чем я узнаю позже других, — на себя пеняй… Особо следи за тем, чтобы кто не удрал. Ликвидируешь такого — никто не осудит. Да и у меня защиту найдешь.

Нарочно не стал уточнять, кого имел в виду. Чтобы Генка поломал голову, чтобы, если нужда прижмет, всегда можно было удивиться и сказать: «Да разве я этого человека имел в виду?»

Василий Иванович встал, потянулся и сказал нарочито расслабленно, даже несколько томно:

— Что-то день сегодня тяжелый выдался, пойду-ка отдохну.

Генка услужливо распахнул перед ним двери, проводил до крыльца и минуты три или даже больше стоял под дождем, глядя вслед своему начальнику и натужно думая над его словами.

Дома, отмахнувшись от Нюськи, которая сразу же заторопилась накормить его, Василий Иванович долго писал очередное донесение, стараясь избежать многословия и в то же время — не упустить чего важного. Написал о том, что, по слухам, в партизанской бригаде есть лазутчик Черного, что имеются сведения, будто в ближайшие дни в район прибудет еще один батальон венгров, прибудет специально для охраны от партизан крупных населенных пунктов.