Месяц или чуть больше того походил Генка в школу — совершил первую кражу: в школьной раздевалке из кармана пальто спер кашне и принес домой, бросил матери как свою личную добычу. Спер почти без риска для себя; и цена-то тому кашне была копеечная, но Генку произвели чуть ли не в герои, о его самостоятельном деле только и судачили во время очередной пьянки. Он слушал хвалу, рдел от тщеславия, хотя и понимал, что украл далеко не лучшее кашне, что ухватился именно за это только потому, что оно принадлежало первому ученику их класса; завидовал страшно — вот и спер кашне, чтобы хоть как-то досадить тому, кого считали лучше его. Но похвалу всегда приятно слушать.

В те годы Генка еще верил в смелость и даже благородство тех, кто частенько сиживал за столом в их комнатушке; с искренним волнением и подпевал, когда кто-то, основательно захмелев, вдруг начинал надрывно выводить: «Не для меня весна придет…»

С чего и когда началось прозрение — этого не знал. Просто однажды он вдруг подумал, что воровская жизнь далеко не так красива и романтична, как рассказывают о ней. Зародилась эта мысль — стал приглядываться, стал не только слушать разговоры, но и думать над тем, что видел, о чем услышал. Но окончательно разметал всю мишуру один-единственный разговор с вором «в законе», который на короткое время появился в поле его зрения. Этот прямо сказал:

— Воровское товарищество, рисковая работа — брехня все это. Почему, думаешь, кое-кто сейчас в домзаке срок отбывает, а я на солнышке косточки свои грею? Почему, думаешь, они на себя мою вину взяли? Боятся меня, вот и весь сказ. Пуще суда и домзака боятся. Суд, он что? Его чистосердечным признанием и наивными глазами разжалобить можно, а меня ничем не возьмешь. — И тут он так глянул на Генку, криво усмехнувшись, что тому до противного озноба холодно стало.

Может быть, со временем и стерлись бы из памяти те слова, но уж так случилось, что негаданно Генка стал свидетелем смерти этого вора. В той самой комнатушке, где буйствовала очередная пьянка, она и настигла его. И убили его те самые двое, которые весь вечер пресмыкались перед ним, восхваляя его смелость и удачливость; когда, захмелев, он уронил голову на стол, тогда расчетливо и ткнули ножом между лопаток. Затем деловито обшарили его карманы, нашли лишь два червонца с мелочью. Ох, как материли они убитого, материли за то, что он обманул их, обмолвившись, что сегодня у него денег — курам не склевать.

На всю жизнь запомнилось и то, что отец только и сказал, чтобы они убрали тело и замыли кровавые пятна на полу.

Неизвестно как, но всплыло это дело, дошло до милиции, и все они, кто был в комнатушке в тот вечер, оказались на скамье подсудимых. Только Генка, как малолетка, на том суде был свидетелем, вернее, на все вопросы одно твердил:

— Спал я, знать ничего не знаю и видеть ничего не видел.

Остальные его не топили. Зато сколько помоев друг на друга выплеснули!

После всего этого Генка и сделал для себя выводы: обязательно имей рядом кого-то сильного, кто может вступиться за тебя; сам лично никому не верь, представится хоть малейшая возможность — подминай под себя слабого.

Он всегда люто ненавидел не просто любого человека, а того, кого считал счастливым. Тот, например, которого ножом в живот пырнул, только-только распрощался с девахой. Да еще какой! Вот, чтобы не светился радостной улыбкой, Генка и подошел к нему, поиграл с ним самую малость.

Нюську он считал счастливой. Еще бы, как ты ее ни называй, а она прилепилась толково, к самому начальнику местной полиции в доверие втерлась! Вот и захотелось неудержимо поиздеваться над ней…

Получилось бы с ней — может быть, на том и утихомирился бы, а сейчас… Да появись у него самая малюсенькая возможность, он такое с этой стервой сотворит, что она всю жизнь, оставшуюся после этого, дрожать станет!

Больше же всего злило — или он не знает, как она еще в прошлом году в Степанково бегала? А теперь выламывается, честную из себя корчит!

Отомстить за невнимание к себе — такова была тайная мечта Генки, ее он лелеял, хотя сейчас больше всего боялся, что Нюська возьмет да и выложит все своему хахалю. Он даже подумал: а не настала ли пора переметнуться в лагерь пана Золотаря? Но что такое пан Золотарь? Ему бы, мухлюя, в очко по маленькой играть, а не интриги раскручивать. А пан Шапочник — птица с большим размахом крыльев. Это Генка сразу уразумел, как только увидел его. Этот вроде бы неспешно и бесшумно по жизни плывет, а ведь пана-то Свитальского слопал? Ведь меньше чем за год из бродяг в начальники полиции выкарабкался?

Прикинул все это Генка и твердо решил, что если со стороны Нюськи донос все же последует, то он, Генка, чистосердечно покается: да, было такое дело; она глазенапами постреливала, бедрами заигрывала, но он категорически отверг ее домогательства; вот со зла, с личной обиды баба поклеп и возводит.

Все это основательно и до мелочей продумал Генка, поэтому и вошел решительно в дом Шапочника, спокойно ответил на вопрошающий взгляд Нюськи:

— Мне к самому, дело неотложное.

Уж лучше обругала бы последними словами, чем вот так, с презрением, плечиками передергивать!

— Как самочувствие, пан начальник? — однако бодро выпалил он, переступив порог горницы.

— Ведь не поверишь, если скажу, что худо мне? — усмехнулся Василий Иванович, которому уже до невозможности надоели и утренние визиты телохранителя, и эта фраза, неизменно звучавшая каждый раз.

Теперь, если придерживаться выработанного ритуала, Генке следовало спросить, а не надо ли чего сделать или передать кому, но сегодня Генка вдруг взял пиджак начальника, повертел его перед глазами и бережно, словно боясь разбить вдребезги, повесил не обратно на гвоздик, вбитый в стену, а на спинку стула.

Василий Иванович понял, что у Генки есть какая-то важная новость, что, по мнению Генки, его начальник сегодня же должен сходить куда-то, и спросил, вернее — приказал:

— Выкладывай. И не вздумай темнить.

— Чтобы я да стал темнить? И кому? Вам? — притворно обиделся Генка и сразу же выложил: — Не ко мне, к нему они приехали, он пусть и докладывает, кто они такие и зачем объявились. С меня и того хватит, что они хозяевами в вашем личном кабинете обосновались!

Как и рассчитывал Генка, его слова ударили в самую точку, потревожили самое больное, что не давало жить спокойно: значит, пан Золотарь, воспользовавшись моментом, опять ожил, опять закопошился?

Особенно же зацепило то, что неизвестные в его кабинете как у себя дома расположились. Или пан Шапочник уже снят со своей распроклятой должности?

Но спросил так равнодушно, будто и не тронули его слова Генки:

— Кто такие, не знаешь?

— Разве теперь люди говорят свои настоящие фамилии? Вранье одно… «Бени» они — вот и весь сказ.

«Бени» — все те, кто имел хоть какое-то отношение к так называемой «Белорусской народной самопомощи». Вспомнилось и то, что разговоры о ней шли с ранней весны, что даже сам Зигель однажды о ней упомянул. И вот теперь «бени» в этих краях объявились. Зачем? И почему пришли не к Зигелю или к нему, начальнику местной полиции? Или Золотарь за время его затянувшейся лежки так обнаглел, что какой-то свой тайный ход копать начал?

Взбудоражили эти вопросы, заставляли немедленно сделать что-то, однако Генке он сказал спокойно, даже вроде бы с ленцой:

— Ладно, иди и бди. А те — пусть поболтают, если на большее не способны.

Генку не обмануло напускное равнодушие начальника, он уловил, что посеял грозу, но вида не подал и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Не спеша шел двором и улицей, с таким скучающим видом шел, что никто и предположить не мог, что от восторга ему, как мальчишке, хотелось скакать на одной ноге. Зато у кабинета пана Золотаря сбросил маску равнодушия и энергично стукнул костяшками пальцев в дверь.

— Да, да, войдите, — проворковал пан Золотарь.

Как и предполагал Генка, в этот ранний час гости еще почивали, и пан Золотарь в гордом одиночестве восседал за массивным письменным столом.