Велико было желание приказать открыть по ней огонь, но Каргин уже понял, что эта машина — только разведка, что ее задача — найти ту поляну, где приземлялся самолет, и осмотреть ее. Да и бежала машина вроде бы не к Заливному Лугу, а сама не знала куда. Так стоило ли обнаруживать себя? И смолчали автоматы, винтовки и пулеметы.

Однако, пройдя еще с километр, машина остановилась. Из ее кузова выпрыгнули солдаты, раскинулись в цепь и, держа автоматы у живота, пошли в лес. Тогда и открыл огонь сосед Каргина, огонь неистовый, беспощадный. И ни один фашистский солдат не вернулся на дорогу. А вскоре, подперев голубое небо лохматым столбом черного дыма, запылала и машина.

Не успел осесть столб этого дыма — появился Пилипчук. Был он возбужден, светился радостью, сквозь которую, однако, просматривались забота и даже тревога.

— Теперь, Иван Степанович, для нас самое главное только начинается, — сказал он, присаживаясь рядом с Каргиным. — И зачем они подпалили эту чертову машину? Вот что получается, Иван, когда человек мозги свои отключает. А сегодня ночью к нам два самолета должны прибыть, один за другим… Кровь из носа, но они обязаны приземлиться благополучно!

— Только приземлиться? Разгружаться и взлетать им уже не обязательно? — подначил Каргин, которому было радостно оттого, что один самолет уже приняли, что одну вражескую машину с солдатами на тот свет уже отправили, наконец, и оттого, что так волновался начальник штаба бригады — кадровый командир: оказывается, приятно вдруг узнать, что твои слабости и другому человеку присущи.

Пилипчук шутки не принял, продолжал в том же несколько возвышенном тоне:

— Если потребуется, вы здесь костьми лечь должны, но…

— Или ты, Костя, азы военной науки позабыл? Не знаешь, не можешь предвидеть, что фашисты делать теперь станут? — не сдавал позиций Каргин.

— Считаешь, сначала долгую разведку поведут и лишь завтра, подсобрав силы, сюда заявятся?

— А как иначе, если того военная наука требует?

Ошибся Каргин: не успели они с Пилипчуком и цигарки выкурить, как появился фашистский самолет-разведчик. Над Заливным Лугом он снизился, покружил.

— Вопросы имеешь? — только и сказал Пилипчук, провожая глазами самолет.

— Яснее ясного, — вздохнув, ответил Каргин.

— Вот теперь мы все узнаем, во что нам та сожженная машина обойдется! Разве нельзя было ее потом, когда уходить станем, сжечь? — почти раскричался Пилипчук. — А ты почему сидишь здесь, бездельничаешь?

— Соответствующие приказания давно отданы. Только корректировать их по ходу боя стану.

Пилипчук пристально посмотрел на окаменевшее в спокойствии лицо Каргина и вдруг понял главное, то самое, что Иван так старательно скрывал все это время: здорово волновался Каргин, даже побаивался этого боя, который должен здесь закипеть в ближайшие часы. Это открытие на какие-то секунды обескуражило Пилипчука. Но он почти сразу же осознал, что так оно и должно быть, если Каргин нормальный человек: ведь это будет его первый бой. Тот самый, в котором он мог участвовать еще в прошлом году. Рядовым бойцом участвовать. Однако судьба не дозволила, на другой путь толкнула. Конечно, минувший год для Каргина не пропал даром, явился хорошей школой и, если быть откровенным, — проверкой характера. В течение года Каргин неоднократно грудь с грудью сходился с ненавистным врагом, безжалостно уничтожал его. Но только очень наивный и недалекий человек может сравнить те, прошлогодние, выстрелы из засад с тем, что предстояло свершить сейчас. Сегодня Каргину придется участвовать в настоящем бою, а не стрелять по одиночному фашисту. Да еще и не рядовым бойцом, а командиром роты в первом своем бою участвовать. Вот и подпсиховывал Иван Степанович, поэтому и старался казаться абсолютно спокойным, даже несколько развязным, хотя у самого сердечко во как екало!

А разве он, старший лейтенант Пилипчук, не испытывал подобное, когда свой первый бой принимал?

— Хочешь, я с тобой останусь? Свяжусь с комбригом, поговорю с ним и останусь? — просто, как о самом обыденном, спросил Пилипчук.

Каргин понял, что его душевное состояние уже не тайна. Это не породило обиды, стыда или раздражения. Больше того: почему-то стало спокойнее; словно это предложение Пилипчука сил добавило. И еще Каргин понял, что, останься здесь начальник штаба бригады, — он, Каргин, как бы спрячется за его спину, большую часть ответственности с себя снимет, заявив в случае неудачи, мол, а при чем здесь я, если он командование на себя принял?

Именно вот это и ни к чему! Он, Иван Каргин, не маленький, чтобы за дядю прятаться!

Но чувство благодарности было так велико, что не позволило обиде окрепнуть, мгновенно смяло, опрокинуло ее, и Каргин ответил непривычно мягко:

— Не надо, Костя… И спасибо…

Пилипчук, словно думая, как ему следует поступить, помешкал еще несколько минут, потом решительно поднялся, даже сделал первые шаги, но все же остановился и сказал внятно, четко:

— Я не прощаюсь. Понял, Иван?

— Ага… А вообще-то… Ты не переживай. Стрельба начнется — сразу в норму войду…

Прошла растерянность первых дней, когда, уйдя в лес, Виктор вдруг оказался старшим над всеми недавними жителями Слепышей, — вернулись былое спокойствие и уверенность. Теперь он, свалив все хозяйственные заботы на Груню, только и думал о том, как бы побольнее куснуть фашистов. Теперь он уже точно знал, что они с Афоней не способны свершить что-то особо, выдающееся, значит, надо делать посильное. Обязательно делать, и как можно чаще! И они повадились ходить на тракт, по которому в последнее время даже ночами шли колонны вражеских машин с солдатами или самыми различными грузами. На двадцать и даже тридцать километров от своего лагеря уходили. Вот и сегодня залегли в ельнике у того же тракта. Уже третий час лежали, а единственное, что увидели, — семь порожних грузовиков, которые, пластая ночь на куски лучами фар, прошумели куда-то на запад. В самом начале ночи это было. И с тех пор никого и ничего. Но они, покуривая поочередно в рукав, чтобы даже искорки со стороны кто не заметил, терпеливо лежали под облюбованными елками. И молчали: о чем говорить, если все, что может сегодня произойти, не только обговорено до последней мелочи, но и отработано в прошлые разы?

А к разговорам о чем-то постороннем, к сегодняшнему делу не относящемуся, душа не лежала.

И вдруг тракт пересекли две тени и остановились буквально в нескольких метрах от того места, где лежали они.

Виктор с Афоней без слов и жестов поняли друг друга и бесшумно поползли к тем, которые теперь беспечно стояли посреди маленькой полянки то ли в ожидании еще кого-то, то ли просто так, отдыхая или гадая, куда направиться. Подползли к ним так близко, что неизвестные оказались вовсе рядом — шагни вперед и ударишь автоматом. Тогда Виктор тихо сказал, сказал спокойно и так весомо, что те обязательно должны были понять главное: если ослушаются, расплата последует незамедлительно:

— Бросить автоматы.

— И побыстрее, — добавил Афоня с противоположной опушки полянки.

Минутное замешательство — и два автомата, чуть звякнув, упали на землю.

— Отойти от оружия на пять шагов, — дожимал Виктор, стараясь как можно полнее воспользоваться их растерянностью.

И это приказание было выполнено.

— Афоня, забери их железяки, а всем прочим — продолжать держать на прицеле этих голубчиков.

Только теперь, когда Афоня завладел автоматами, Виктор встал, сделал тот самый последний шаг и остановился перед неизвестными, бесцеремонно разглядывая их. А они, два его одногодка, стояли сбычившись, чувствовалось — только ждут удобного момента, чтобы сигануть в чащобу.

— О побеге не мечтайте: уж если мы берем кого в клещи, то намертво, — усмехнулся Виктор. — Насколько я разбираюсь в лошадях, вы к полиции особой любви не питаете?

Парни переглянулись, но промолчали.

— Кто такие? Откуда будете?

И на эти вопросы ответа не последовало.