Василий Иванович медленно подошел к стулу и сел, лихорадочно думая о том, что желает услышать комендант. Может быть, заявить, дескать, приветствую появление такой организации, если потребуется, все силы отдам, чтобы поддержать ее? Нет, опасно так отвечать: ведь известно, что гитлеровцы не особо жалуют милостями тех, кого сами же совали к власти, как представителей будто бы союзного народа.

— Может, господин гауптман, я и ошибаюсь из-за своей малограмотности, только… — начал Василий Иванович и замолчал.

— Договаривайте.

— Слова соответствующие подбираю. Чтобы повежливее мысль свою выразить.

— Это излишне. Говорите так, как думаете, я пойму.

— Все, кто от любой власти лично для себя что-то выторговывает, все эти мне доверия не внушают. Уловят момент — обязательно продадут своих благодетелей. За большую цену продадут.

— А вы? Разве вы, работая на нас, лично для себя ничего не выторговываете?

— Я, господин комендант, еще при первой нашей встрече в прошлом году прямо заявил: мечталось мне своими силами…

— Не уклоняйтесь от ответа на мой вопрос.

— Хотите казните, хотите милуйте, а лично я всех бенеэсовцев, если случай удобный подвернется, к самому краешку подводить буду.

— К краешку? К какому краешку? Как вас понимать?

— За краешком-то что? Пропасть, бездна…

— Вы забываете, что они… что мы покровительствуем им.

— Как прикажете, господин гауптман, — развел руками Василий Иванович.

Фон Зигель, будь его воля, так бы цыкнул на всех этих бенеэсовцев, бульбовцев и прочих, что они о власти и думать не смели бы! Но он не имел права ни на мгновение забыть, что сам Геббельс сказал: «…полезно организовать в различных районах марионеточные правительства, чтобы переложить на них ответственность за неприятные и непопулярные мероприятия».

Все же фон Зигель сказал:

— Если случай удобный подвернется…

Эту фразу Шапочник волен был понимать так, как ему заблагорассудится: или как официальное одобрение его позиции в этом вопросе, или как самый обыкновенный повтор. Понравилось фон Зигелю и то, что Шапочник даже не попытался уточнить смысл сказанного, а просто на мгновение склонил голову.

— Вы по-прежнему считаете, что они не вернутся? — спросил фон Зигель после непродолжительной паузы.

Кто «они» — сказано не было. Конечно, можно было бы и попытаться уточнить, кого имел в виду Зигель, но Василий Иванович боялся переиграть и поэтому ответил без промедления:

— Они, как я считаю, уже отрезанный ломоть.

— Почему? Ведь Свитальский казнен? Считаете, что слух об этом не дойдет до них?

— Слух-то дойдет, а вот где они получат гарантию, что их жизням больше ничего не угрожает? Безвинными были, верой и правдой новому порядку служили, а что, извиняюсь, из этого вышло?

— Вы, однако, не побоялись, вы пришли ко мне? И с вами ничего не случилось?

«Пока вроде бы и не случилось», — ответил мысленно, а вслух сказал:

— У меня, как уже докладывал, особая статья.

— Кто есть вам та женщина, которая со вчерашнего дня находится около вас?

А ты считал, что за тобой слежки нет!

Но ответил без промедления, ответил так, как условились с Нюськой:

— Нашенская, из Слепышей. Нюськой зовут.

— Меня имя ее не интересует. Кто она вам?

Василий Иванович изобразил некоторое смущение и ответил, виновато опустив глаза на верхнюю пуговицу мундира фон Зигеля:

— Сами понимаете, господин гауптман, я хоть и в годах… — И сразу же с самой искренней тревогой, на какую только и был способен: — Осмелюсь напомнить, когда вы назначали меня на этот пост, по данному вопросу словом не обмолвились…

Удачно и очень вовремя сыграл Василий Иванович под перепуганного и недалекого мужика. Настолько удачно и вовремя, что фон Зигель окончательно утвердился в своем намерении и заявил без какого-либо перехода:

— Назначаю вас начальником полиции. К работе приступить сегодня.

Василий Иванович в думах готовился к чему-то подобному и все равно растерялся, только и смог вскочить, вытянуться. Фон Зигель, похоже, и не ждал от него большего: он уже отвернулся от Шапочника.

Выйдя из комендатуры, Василий Иванович украдкой облегченно вздохнул и на мгновение остановился в раздумье: куда теперь, кому прежде всего поведать о своем новом назначении? Золотарю и всем прочим, над кем минуту назад стал начальником, или Нюське?

Эх, Нюська, Нюська… И за каким чертом сюда тебя принесло?..

Нет, Опанас Шапочник — службист, что для него какая-то бабенка, желающая притулиться под его крылышком?

И он уверенно и без спешки зашагал к тому дому, где размещалась полиция. Еще издали увидел дежурного полицая, беспечно сидевшего на перилах крыльца и от безделья кромсавшего ножом какую-то палку. Непорядок? Да еще какой. Может ли он Опанас Шапочник, равнодушно пройти мимо такого вопиющего нарушения устава? Ни в жизнь! Поэтому, поднявшись на крыльцо и остановившись рядом с полицейским, он строго спросил:

— Как твоя фамилия?

— Шагай себе, шагай, пока не препятствую, — беззлобно огрызнулся тот.

Только за последнюю неделю Василию Ивановичу выпало пережить такое, что другого человека запросто сломить могло. Его нервы давно требовали разрядки действием. И он, не ожидавший, что окажется способным на такое, размахнулся и со всего плеча заехал полицаю в ухо. Может быть, распалившись, ударил бы и еще раз, но тот опрокинулся. Это произошло столь неожиданно, что Василий Иванович даже опешил, когда у его лица вдруг мелькнули ноги полицая. Но машинально отметил, что сапоги были хромовые.

Оказавшись на земле, полицай не торопился встать, чувствовалось, он мучительно думает: стерпеть оплеуху или выстрелить? Пальнуть, конечно, проще простого, только… Да разве без чьего-то приказа простой полицай из каких-то Слепышей осмелится на такое?

Кто знает, какое решение избрал бы полицейский, но тут Василий Иванович раскричался: дескать, сгною в подвале, дескать, расстреляю, если еще хоть раз обнаружу подобную преступную халатность.

Так орать могло только большое начальство, и полицай вскочил и вытянулся, снизу вверх глядя на беснующегося на крыльце Шапочника, который еще вчера был предметом всеобщих насмешек.

На крик Василия Ивановича выбежали несколько полицаев и Генка — бывший телохранитель Свитальского. Заметив их, Василий Иванович с особой яростью прокричал, что ему, как новому начальнику полиции, просто неохота свое вступление в должность отмечать расстрелом того, кто должен быть ему верной опорой, иначе…

Все поняли, что скрывалось за словом «иначе».

Здорово гневался новый начальник полиции, так здорово, что Генка подбежал к нему на носках, неумело, но старательно козырнул и спросил:

— Прикажете пана Золотаря сюда вытребовать или к вам в кабинет?

Холодно и так, словно только сейчас заметил, глянул Василий Иванович на Генку и мгновенно решил, что эта фраза Генки — заверение в преданности, в готовности служить Опанасу Шапочнику, как недавно служил Свитальскому. Хотя бы потому отталкивать его не стоит, что Генка многое знает и, если подобрать к нему соответствующий ключик, вдруг разоткровенничается? Все это мгновенно промелькнуло, поэтому и сказал, словно милостью одаривая:

— При мне будешь.

На мгновение в зрачках Генки мелькнуло что-то, похожее на восторг, и тотчас же захлебнулось, утонуло в потоке преданности, хлынувшем из широко распахнутых глаз.

Войдя хозяином в кабинет Свитальского, где до этого бывал только раза два или три, да и то не по собственной воле, Василий Иванович почти сразу же понял, что правильно повел себя: об этом свидетельствовали и шепоток за дверями, и полицаи, бесшумно мелькавшие за окном. А минут через пять после того, как он уселся за стол Свитальского, явился пан Золотарь. Он, льстиво улыбаясь, витиевато сказал, что давно предвидел только такой исход, что искренне рад служить под мудрым руководством пана Шапочника и убежден, что тот будет доволен им.