— Я так понимаю, тебе понравилось?

— Когда мои чресла пожирал раскаленный поток жидкого пламени? Да, это было неплохо.

— Ты такие странные звуки издаешь.

— Знаю. Ничего не могу с собой поделать.

— Еще и болтаешь.

— Да, зато связно и логично.

— И по существу.

— А ты рожи корчишь.

— Теряю власть над собой.

— И перед этим тоже. Ты часто улыбаешься. Смотришь мне прямо в глаза и…

— Будешь допивать вино?

— Чертов валик. Прямо впился мне в бок… Такто лучше. В следующий раз…

— Что?

— Не подумай, что я навязываюсь.

— В следующий раз в спальне.

— В следующий раз ты меня сфотографируешь.

— Могу и сейчас, если не возражаешь.

— Я должна тебе кое в чем признаться, Ла Брава. Мне нравится твое имя. Так и буду тебя теперь называть. Я должна признаться: нет никакого парня в Нью-Йорке, не собиралась я никому посылать автопортрет. Я солгала.

— Это не важно. Женщина хочет, чтобы я сфотографировал ее обнаженной, — что в этом такого?

— Не в том дело. Я хотела переспать с тобой. И знаешь почему?

— Почему?

— Я знала, что у нас получится. В смысле— я знала, что это будет классно, по первому разряду.

— По первому?..

— У каждого есть свой тип, женщина чувствует это с первого взгляда. Ты же понимаешь, о чем я? К тому же мне нравятся мужчины постарше. Ты, конечно, не старик, но все-таки намного старше меня. Ты побывал в постели у кинозвезды, верно?

— Это запрещенный вопрос.

— Само собой, но я вот почему спрашиваю — нет, ты точно переспал с ней, иначе бы так и сказал: «Нет», — но спросила я вот почему…

— Придумай причину поубедительней.

— Если это только ради забавы, а не всерьез, в смысле, если ты не влюблен в нее, а я так не думаю, иначе ты не был бы сейчас со мной — кто другой мог бы, но не ты, — словом, если с кинозвездой у тебя было только для удовольствия, ты не то чтобы разочаровался, но все оказалось не так потрясающе, как ты себе представлял. Откуда я это знаю? Потому что тебе нравится это под настроение — пошутить, повеселиться, чтобы было хорошо вместе. Я это сразу поняла, всего лишь поговорив с тобой, но она так не может, она чересчур в себе— не в смысле чересчур сдержанная, как настоящая леди, а просто сразу переходит к делу. Это больше похоже на то, что вы зарядку вместе делаете, а не любовью занимаетесь. Понимаешь, о чем я говорю? Еще бы не понимаешь.

— Ты так уверена?

— Черт побери! Теперь ты будешь на меня злиться.

— Чего ты хотела?

— Ты что, обиделся? Господи!

— Ничего я не обиделся.

— Ну прости. Я думала, мы друзья.

Он немного помолчал.

— Друзья. Держи свой бокал.

— Спасибо.

— Ты сказала, она тебе понравилась.

— Да, она славная.

— Но ты считаешь, она чересчур погружена в себя.

— Мне кажется, она всегда играет роль.

— Не вполне искренна?

— Нет, я не думаю, что она притворяется. Просто ее самой как бы и не существует. С актерами ведь как? Они либо сходят на нет, либо сгорают, как Джеймс Дин, а Джин, похоже, сыграла столько разных ролей, что уже и сама не знает, какая она на самом деле.

— Она всегда играла одну и ту же роль.

— Вот видишь. Ничего-то я не знаю.

— Тем не менее она тебе понравилась.

— Послушай, ты иногда так въедливо, исподтишка подбираешься к сути— знаешь, на кого ты тогда похож?

— На копа?

— Точно. Ты смахиваешь на копа.

Ноблес сказал, что хотел бы при случае досмотреть кино до конца, ему только-только стало интересно. Джин спросила, не показалось ли ему скучным начало. Нет, сказал он, просто середина уж очень увлекательная. Хорошая картина, честное слово. Забавно наблюдать, как она надевает на лицо эдакую сексуальную улыбочку и начинает осуществлять свой план.

— Ты мне одно скажи, — потребовал он, — тебя в конце концов поймали или нет?

— Нет, — ответила Джин, — но случилось кое-что другое, чего я никак не ожидала.

Потом они снова во всех подробностях обсудили свой план. Джин усадила Ноблеса за стол в комнате, которую она именовала кабинетом, там было полно книг, а на стенах портреты в рамочках — знаменитые кинопродюсеры и режиссеры, так сказала ему Джин. Ноблес понятия не имел, что это за люди, и не мог разобрать их автографы. Джин сказала, один из этих парней, Гарри Кон, был владельцем киностудии, но гораздо больше смахивал на гангстера, чем любой из известных ей гангстеров. Она кое-что рассказала Ноблесу о людях из Синдиката, на которых работал ее муж, однако Ноблесу они показались не такими уж крутыми: обыкновенные даго, напялившие костюмы и фетровые шляпы и сорившие напоказ деньгами. Нет, крутые парни не такие: они сызмала выполняют мужскую работу, ввязываются в драку субботним вечером и пьют, пока не свалятся замертво. Они отправляются в подозрительные места, прихватив с собой пушку и жратву, и молятся, чтобы какой-нибудь ниггер отважился напасть на них. Крутые парни не станут тыкать кончиками пальцев в печатную машинку, с виду, черт бы ее побрал, похожую на игрушку.

Ноблес сказал Джин, что понятия не имеет, как работает эта хреновина. Она ответила: он научил ее обращаться с пушкой, а она покажет ему, как печатать на машинке. Она скажет ему, что писать, но он должен изложить это своими словами.

Очень медленно, отчетливо она стала наговаривать ему:

— «Ты знаешь, что с тобой будет. Ты умрешь, если не…»

— Погоди, — остановил он ее. Никак не мог приспособиться нажимать клавишу слева и удерживать ее, чтобы получилась большая буква. Джин велела ему напечатать большую букву прямо поверх маленькой. Выйдет грязно, но это не беда.

— Грязное дельце, а? — пошутил Ноблес.

— «Если не оставишь деньги…» — Она остановилась и сказала: — Нет, давай сначала. Все большими буквами. Нажми клавишу, которая над ней, и она защелкнется. Вот так. — Она сделала это сама, перегнувшись через Ноблеса, обдав его ароматом своих изысканных духов. — Теперь первую строчку, большими буквами: «Твоя жизнь стоит шестьсот тысяч долларов». Вперед.

ТВОЯ ЖИЗНЬ СТОИТ $:))))), — вышло у него.

— Черт! — обозлился Ноблес. — Не умею я печатать.

Джин нисколько не рассердилась. Вытянула страницу из каретки, вставила чистый лист, самую обычную линованную бумагу — ему она запретила прикасаться к ней. Заговорщикам приходится быть аккуратными, чтобы чего не напутать, сообразил Ноблес. Склонившись над столом, Джин принялась печатать, набивая слова на линованной бумаге быстрее, чем Ноблес успевал бы писать ручкой.

— Вот что должно говориться в письме, — заявила она, поставив точку, — примерно так, но ты должен переписать своими словами.

Он прочел то, что она напечатала, и сказал:

— По мне, тут все нормально.

Она ответила:

— Прислушайся к себе. Это должно звучать так, как ты говоришь.

На его взгляд, писанина вовсе не должна была «звучать», как разговор: бумага есть бумага, а не живая речь, но он подчинился, вновь набросился на эту чертову машинку и добил записку.

— Отлично, — сказала Джин. — Теперь прочти вслух.

— «Твоя жизнь стоит шестьсот тыщ долларов, — начал Ноблес, подкручивая колесико, чтобы бумага сама вылезала из каретки, — он крепко усвоил, что не должен притрагиваться к ней. — У тебя есть три дня на то, чтобы собрать деньги старыми купюрами не мельче, чем по двадцать, и не крупнее, чем по сотне долларов, и не говори, будто тебе негде их взять. У тебя бабла куда больше». Это я от себя вставил, — похвастался Ноблес.

— Отлично, — похвалила Джин. — Продолжай.

— Так. «Добудь четыре тыщи сотенных, три тыщи пятидесяток и две с половиной тыщи двадцаток». — Ноблес призадумался. — А мешок-то выдержит?

— Выдержит, — успокоила его Джин. — Дальше.

— «Положи деньги в двойной тридцатигаллонный мешок для мусора, а его запихни в другой мешок для мусора такого же размера и стяни проволкой. Проволка для упаковки сена будет в самый раз. Тебе сообщат, куда отнести деньги. Если не сделаешь, как сказано, ты умрешь». Это мне нравится. «Ты умрешь» подчеркнуто. «Если попробуешь выкинуть какой-нибудь номер, ты умрешь. Если сообщишь полиции или кому-нибудь еще, ты умрешь. Посмотри на свою машину и увидишь: это не пустые угрозы. У тебя есть два дня на то, чтобы добыть деньги и привести машину в порядок. Я слежу за тобой» — подчеркнуто. Я написал, чтобы он перетянул мешок проволкой, а то как бы он не раскрылся. О'кей?