После обеда 24 мая (но мне все время почему-то кажется, что это было 25 мая) мне велено было с пулеметом опуститься еще ниже, т. е. в глубь каменоломни по центральному проходу. Если по центральному ходу зайти в каменоломню, то метров через 15–20 справа в галерее стояла пекарня, а еще чуть ниже и вправо — расположение штаба обороны каменоломен. В этих местах я не был уже несколько дней и, когда, перетащил своего "Максимку" ниже и осмотрелся, то был очень удивлен, что штаба на старом месте не было. Значит, он перебазировался куда-то глубже. Рота наша так и осталась по центральному проходу внизу слева. Не успел я еще как следует устроиться на новом месте, как у выходов прозвучала серия мощнейших взрывов, которые в глубине каменоломен отозвались сильной взрывной волной, сшибающей с ног зазевавшихся бойцов. Позже пробегающие солдаты сообщили, что немцы взрывают и заваливают выходы. Ходячие раненые начали покидать свои места и уходить вглубь каменоломен, лежачие остались на месте, ожидая своей участи. Взрывы все ближе и ближе приближались к центральному входу. Мой второй номер Шевченко еще на поверхности осколком был ранен в позвоночник, и его втащили под землю. Последний день с пулеметом я занимался один, а потом помочь устроиться на новом месте мне прислали Лешу Чернышева. Через какое-то время взрывы прекратились, и установилась гнетущая душу подозрительная тишина. Оставив Лешу обкладывать наши позиции камнями, я побежал вверх по центральному проходу с целью забрать Мишу Серкина и унести его вглубь каменоломни в расположение нашей роты. Когда я уже шел с Мишей вниз по каменоломне, где-то справа, а потом и сзади раздались жуткие вопли и крики "Газы, газы, газы!", "Где выходы?", "Ой, помогите!". Это кричали раненые. Трактор еще работал, и свет на центральной галерее еще был. Когда я остановился перевести дух и огляделся, от ужаса дыхание мне совсем перехватило: по центральному проходу вниз, вслед за нами, двигалось светло-серое облако, такое плотное, что где оно проходило лампочку, света уже не было видно. Дыхания совсем не стало — это, оказывается, Миша, повиснув у меня на шее за спиной и боясь, что я его сейчас брошу, так сдавил мне горло, что у меня в глазах зеленые круги пошли. Надо было очень срочно что-то предпринять. В каком-то угаре кладу Мишу под стену, вытаскиваю свой противогазный шлем со шлангом (коробки фильтров мы давно позакидывали, а в сумках носили гранаты и свои немудреные вещички). Надеваю на Мишу маску, шланг запихиваю под гимнастерку, голову заматываю шинелью и оставляю его лежать под стеной. Потом себе на лицо натянул пилотку, голову замотал плащ-палаткой и, прижавшись к Мише, лег рядом, дав ему слово ни при каких обстоятельствах его не бросить, а если суждено умереть, то умрем вместе. Еще когда я пеленал Мишу, вверху по центральному проходу раздался огромной силы взрыв — и свет погас. Значит и трактор взорвали. Еще больший ужас сковал члены и парализовал волю, а инстинкт самосохранения заматывал голову. Снова послышались взрывы, но уже меньшей силы. Что творилось в каменоломне?! Страшная паника и нечеловеческий ужас перед неизвестностью бросал людей по каменоломне в поисках спасательных выходов. Изрыгая слова проклятий, взывая о помощи, здоровые в кромешной темноте подземелья спотыкались о ползущих тяжелораненых, падали, снова схватывались, но падали через другого раненого. И многие уже никогда не смогли подняться. Какой-то дикий вопль: "А-а-а-а!" удалялся в сторону выходов и там пропадал. Чтобы себе представить каменоломню во время первой газовой атаки, надо обойти ее и осмотреть всю на другой день рано утром, пока немцы еще не предприняли второй газовой атаки: каменоломня была усеяна трупами задохнувшихся, а во многих местах они лежали друг на друге — снизу, безусловно, были тяжелораненые с широко разбросанными руками и растопыренными пальцами. Это с помощью своих рук они подтягивали свое непослушное тело, стягивая с себя о встречающиеся камни кальсоны. В таком нечеловеческом напряжении сил, полуоголенные, они и застыли, а сверху на них остались лежать, видимо, те, что бежали через них. Каменоломня постепенно затихала и со временем погрузилась в какую-то липкую, могильную тишину. Помощи уже никто не просил. В горле першило, и во рту чувствовался какой-то незнакомый сладковатый вкус, язык, словно распарившись, не умещался во рту, а сырость пола и ужас положения сковал члены. Сколько веков лежали мы с Мишей, трудно сказать. Почувствовали только, что дышать стало легче. Понемножку разматываю свои "противогазы". Да, воздух почти чист… С трудом уговариваю Мишу полежать, а я ощупью проберусь вглубь каменоломни и, может, встречу кого-нибудь живого и тогда вернусь за ним. Нужен был свет, хоть маленькая лучина, а правду сказать — нужна была хоть какая-нибудь живая душа, нужен был человеческий голос. Ощупью двигаюсь вглубь каменоломни. Спешить нельзя — можно размозжить лицо при падении.

Правду говорят, что на небе есть Бог, а на земле добрые люди. Впереди забрезжил огонек. Я вышел в расположение нашей роты. В нише галереи горят две стеариновые свечи и вокруг сидят командир роты, Павел Антропов, Федор Байкин, Володя Волошенюк, Леша Чернышев, Петр Калиниченко, Петр Попов, Федоренко, Смолин и кто-то еще.[276] Все грязные, лохматые, с устало повисшими головами, со взглядом отчужденным, с полным безразличием. Со света меня не видно. Стою, смотрю на них, и страшное рыдание перехватило мне горло. Но плакать нечем — внутри сухо, в горле сухо, и, кажется, мозги тоже высохли и под волосами шелестят. Из темноты я вышел на свет и своим звериным рыком, вместо плача, их пугаю. Вид у меня, видимо, тоже очень "красивый".

Я окружен своими товарищами, они меня терзают — "откуда я?". Но, сотрясаясь в беззвучном плаче, я ничего не могу сказать. Рука поднялась и показала в сторону прохода, а из себя я выдавил, что там Миша. Когда мы пришли немного в себя, взяли свечку, и Антропов помог мне перенести Мишу. Он, грешник, меня уже и не ожидал. Сколько радости и благодарности было в его взгляде! Но были мы еще под впечатлением случившегося, мы были душевно опустошены, мы были парализованы, и все хорошее и человеческое до нашего сознания еще не доходило. Ужас первых минут газовой атаки, видение беспомощных, погибающих в страшных мучениях людей, крики о помощи и "Где выходы!. Где выходы!" еще страшной картиной, кошмаром стояло перед глазами. В довершение ко всему дурманящая жажда огненным потоком растекалась по всем членам и уголкам организма и иссушала, испепеляла все внутренности. Иногда казалось, что кровь испарилась и настолько загустела, что прекратила свое движение по жилам. Мысль притупилась, все желания отпали, кроме одного, завязшего в каком-то уголке иссушенного мозга — "воды!", "пить!". Хоть маленький глоточек, хоть каплю, чтобы смочить эти шершавины во рту, о которые постоянно спотыкается язык, как уставший путник на неровной дороге. Как мы мысленно ругали людей, тех, кто на свободе, за их расточительство, за их варварское обращение с самым дорогим что есть на земле — с водой. Ведь, наверное, до сих пор на станции Туннельная под Новороссийском у входа в туннель из трубы, вбитой в скалу, бежит прозрачная струя воды, своей прохладой и живительной силой способная заменить нашу загустевшую кровь, способную вернуть нам силы, зажечь надежды и простые человеческие желания. Один глоток, только одни глоток!.. А ведь он сбегает в грязный кювет железнодорожного полотна и, бесполезно истратив свою целебную силу, бесследно исчезает в хаотически набросанных камнях.

До фронта и во время полетов и так, купаясь, мы видели мутно-грязную, кипящую в бурунах Кубань, мы видели широкую гладь Волги и Костромы, мы видели стремительный в своем беге, как лихой конь чеченца, Терек и много других речек и речушек. Но никакое другое видение водных источников не мутило так наше сознание как видение этой хрустально-чистой струи на станции Тоннельная, бьющей со скалы. Настолько реально ее представляешь, что хватаешь котелок и подставляешь его под нее. Еще миг — и будешь пить, нет не пить, а просто лить в горло, в жилы. Но струя мгновенно отодвигалась, и ты снова остаешься с глазу на глаз со страшной действительностью. Читающий эти строки, не суди нас слишком сурово и не удивляйся нашим видениям. Последние два дня были такими горячими во всех отношениях, что воды мы почти не видели и не было времени пососать потолка. Пришибленные случившимися событиями и мучимые страшной жаждой, все прилегли. Разговаривать не хотелось, и о чем в этот момент можно было говорить? Как и что совершилось, никто из нас еще не знал. Жизнь многократно доказала, что весь коллектив гениальным быть не может, но один гений среди массы всегда найдется. У нас таким гением оказался Антропов, хотя и раньше за Пашкой мы наблюдали, что просветленные мысли к нему приходили всегда раньше, чем к другим. В данный момент молчание нарушил именно он, как бы между прочим спросил, кто хорошо знает дорогу к трактору. Каждый подумал про себя, не собирается ли Паша вновь осветить каменоломню, но вслух никто ничего не сказал.