Анника вошла и поставила поднос с чашками на круглый столик. Опустилась в кресло напротив. Посмотрела на меня, отхлебнула чаю, снова взглянула на меня.

— Как дела дома?

Не знаю, откуда взялись слезы, просто потекли. Второй раз за несколько дней будто кто-то нажал на кнопку, и я расплакалась, как ребенок, который потерялся в большом магазине и разрыдался, вновь увидев маму.

Анника, конечно, видела, как я плакала в детстве, упав и ударившись, но с тех пор — вряд ли.

Я не привыкла плакать на людях, хотя иногда и хочется. Присутствие другого человека не дает мне плакать, где-то в груди образуется пробка. Когда я была маленькой, то завидовала плачущим девочкам, которых утешали взрослые. Мне казалось нечестным, что их ласкают только потому, что они могут заплакать, а я — нет. Если у нас с Леной и есть что-то общее, то это неспособность плакать на людях.

Анника пила чай, поглядывая на меня — осторожно, чтобы не смутить, и все же прямо, не исподтишка.

Через пару минут она принесла салфетки и положила их на столик. Я не рыдала, но слезы бежали из глаз, надо было высморкаться.

Я смущенно улыбнулась, вытерев щеки и нос, потом отпила чаю и почувствовала, как по телу растекается покой.

— Меня не бьют, — сказала я, глядя на Аннику. — Никто не пьет, не употребляет наркотики. Я делаю уроки и… если не считать последних недель, хорошо учусь и вообще паинька. Я не курю. Не ворую. Не общаюсь с сомнительными личностями. Не бегаю по парням, не рискую забеременеть. По вечерам все больше сижу дома.

Я взяла чашку в руки, опустила на колени.

— Последнее время было много… неприятностей. С Леной. И вообще. Хотя больше всего происходит здесь.

Я приложила руку к груди. Потом снова взяла чашку в ладони. Посмотрела на чай. Дождалась, когда поверхность станет совсем гладкой и спокойной. Увидела отражение челки и части лба.

— Но они все равно недовольны мною. По крайней мере мама. Она все время сердится и дуется. Папа, он… я не знаю… ничего не делает.

Я слегка покачивалась вперед-назад.

— Недавно мы вместе катались на лыжах. Пожалуй, ничего веселее и интереснее в нашей семье не случалось за последние несколько лет.

Я посмотрела на Аннику и засмеялась:

— Мы почти ни слова друг другу не сказали за всю прогулку. Проехали пять километров, съели по апельсину. Самое интересное событие за несколько лет. Просто ужас.

Анника тоже засмеялась:

— Точно сцена из комедии.

Насмеявшись вдоволь, она стала серьезной:

— Тебе пятнадцать, да?

Я кивнула и допила чай.

— Как ее сестре.

— Что?

— Как сестре твоей мамы.

Странная вещь — тело. Иногда оно реагирует быстрее, чем мысль.

Мгновенная волна леденящего холода. Дрожь в руках. Щеки горят. Непроизвольно подергивается какая-то мышца.

Как будто мозг уловил какой-то сигнал, но тут же понял, что известие слишком велико и сложно для осознания, поэтому сначала послал предупредительные импульсы телу: мол, приготовься, сейчас включится разум. Тело поняло что-то, чего не поняла маленькая дурочка Лаура.

Волна тошноты, легкое головокружение. Трясущимися руками я поставила чашку на столик. Подозрение, догадка, понимание… В эту дверь входила одна Лаура, а выйдет совершенно другая.

Я много раз читала, как «кровь отхлынула» от чьих-то там щек. И всегда думала, что так бывает только в книжках. Глядя на Аннику, я увидела это собственными глазами.

— Так ты не знала… — тихо, почти неслышно произнесла она.

Несколько часов спустя мне было известно куда больше, чем прежде. Но не всё. Анника рассказала мне историю, которую должна была поведать не она. Это была не ее жизнь, не она знала эту историю наизусть. Аннике были известны лишь некоторые части, которые давным-давно пересказал папа.

В рассказе не было полной ясности и четкости. Началось все с того, что бабушка умерла, когда мама была подростком. Это мне было известно. Мама не очень любила об этом говорить, но я все же знала. А вот что у мамы была младшая сестра, этого мне никто не рассказывал. Младшая сестра, которая покончила с собой, когда ей было пятнадцать. Она отравилась дедушкиным снотворным, которое он принимал, чтобы хоть немного передохнуть, чтобы хватало сил заботиться о дочерях, оставшихся без матери. Но сил ему не хватило.

Дальше речь в этой туманной истории шла о том, как маме пришлось взять на себя заботу о доме, младшей сестре и отце. О том, как сестренка, беспокойная душа, становилась все беспокойнее, все реже ночевала дома, а вскоре почти перестала там появляться. Несколько призрачных намеков на то, что ее находили пьяной на улице и привозили домой на полицейской машине, — Анника не помнила точно, но что-то такое происходило. Наверное, — так она запомнила — дедушка стыдился того, что он такой плохой отец, а мама стыдилась его и сестры, но никто им не помогал, да они и не просили о помощи. А групп социальной поддержки и кризисных служб тогда еще не изобрели.

Так что все шло своим чередом. Мама уехала из родной деревни, далеко, чтобы учиться, и решила забыть прежнюю жизнь.

А я ничего не знала. Даже имени маминой сестренки. Анника его забыла. Может быть, Аннели, а может быть, и нет. Эту историю она услышала давно. И это была не ее история.

Собственная жизнь вдруг будто стала чужой. Реальность перестала быть реальностью: откуда мне знать, что я — это и вправду я. Все пришло в движение, закачалось и пошло волнами. Как будто мама перестала быть той мамой, которую я знала пятнадцать с половиной лет, стала незнакомой, чужой — женщиной, которая не рассказала собственному ребенку о том, кто она на самом деле.

Анника предложила мне заночевать у нее. Я отказалась. Не потому, что мне хотелось домой, — мне никуда не хотелось, просто моя комната с моей привычной кроватью в эти минуты казалась самым надежным местом. Самым надежным из всех ненадежных мест.

— Хочешь, я к вам зайду? — предложила Анника, остановив машину у нашего дома.

Я покачала головой:

— Спасибо, не надо.

Она обняла меня и долго не отпускала. Я и не рвалась прочь. Я подумала, прямо вот такими словами: «Пусть она меня обнимает». Как будто в этих объятьях я могла раствориться, стать бестелесной. Пусть она меня обнимает, потому что она — это она. И еще мне казалось, что ей это нужно больше, чем мне, — чтобы показать, что она есть. Рядом со мной.

— Звони мне когда угодно. Если захочешь.

Она смотрела на меня глазами, полными слез:

— Пожалуйста.

Я зажгла свечу в своей комнате. Легла на кровать и стала смотреть на пламя. Слабость словно накрыла тяжелым одеялом. В голове проплывали образы, я старалась не подпускать их, думать о другом. Пыталась сосредоточиться на пламени. Хотела, чтобы музыка слилась с ним.

Рано или поздно все рушится. Рано или поздно все должно разрушиться.

Газета лежала на столе, открытая, как обычно, на страницах семейного раздела. Каждое утро мама перед уходом на работу успевала пролистать до этого места, именно до этих страниц. Некрологи. Объявления о смерти. Скорбящие родные объявляют о своем горе.

Я так и не поговорила с мамой. Как-то не получалось, я не знала, что сказать, не знала, как она отреагирует. Гороскоп я читать не стала, вообще ничего не стала читать, только некрологи. «Покойся с миром…», «скорбящие родные и близкие, светлая память…». Был ли в газете некролог после смерти маминой сестры? Что там написали? «Покончила с собой» и «оставила нас наедине с безмолвным бессилием»? Вряд ли. Таких вещей в некрологах не пишут. Может быть, и не было никакого некролога. Но похороны-то были. Кто же туда пришел? Кто, кроме мамы и дедушки? Пастор, это точно. А могила — она осталась? Ходит ли туда кто-нибудь?

Мертвая пятнадцатилетняя девочка, вот уже тридцать лет прошло, а ей все еще пятнадцать. Мертвая пятнадцатилетняя девочка, которая могла бы быть моей тетей. Или она все-таки была моей тетей, хоть и умерла за много лет до моего рождения? Можно ли стать тетей посмертно? Мертвая тетя без имени.