Один человек стал чужим. Другой стал… нечужим. И одно случилось из-за другого. Если Андерс Страндберг снова будет чужим, станет ли Лена автоматически нечужой?

Я позвонила в дверь. Раз, другой, третий. Наконец мне открыли.

Человека, который стоял передо мной, казалось, только что достали из центрифуги. Или целый год не давали спать. Или, может быть, человек сутки проплакал. Красные глаза. Бледное лицо. Волосы, остриженные аккуратным каре, лежат не слишком опрятно. Ленина мама.

В первую секунду мне захотелось повернуться и уйти: я почувствовала, что это уже слишком для меня, пятнадцатилетней девчонки, заигравшейся в любовь. Но я не ушла.

— Ох, Лаура… тут немного…

Уголки рта задергались, она в любую секунду могла заплакать. В животе резануло, обдало холодом. Господи, что случилось?

— Лена не дома?..

Она глубоко, прерывисто вдохнула.

— Она у бабушки.

Я видела, как она борется с собой, стараясь сохранить самообладание.

— Хорошо… Понятно.

Я шагнула назад. Должна ли я остаться на месте? Спросить, что случилось? Еще шаг. Хочет ли она что-то добавить? Или мечтает поскорее закрыть дверь? Она с отчаянием посмотрела на меня. Раскрыла губы, словно собираясь что-то сказать, но слов не прозвучало. И закрыла дверь, бросив на меня извиняющийся взгляд.

Весь вечер я просидела, глядя в учебник математики, но никак не могла сосредоточиться. В голове вертелись образы прошедшего дня, заслоняя собой страницы учебника. Андерс Страндберг рассматривает меня, стоя в пустом классе. Полные отчаяния глаза Лениной мамы, стоящей на пороге дома.

Я так и не решилась открыть телефонный справочник, чтобы найти номер Лениной бабушки. Я должна была это сделать. Каждые пять минут я вспоминала об этом. Но так и не сделала.

Бессонница — не самое обычное для меня состояние, со мной такого почти не бывает. Иногда, особенно перед месячными, немного слабеют ноги и в животе какое-то беспокойство. И те несколько раз, когда я лежала с высокой температурой, спалось плохо: мне снились путаные, странные сны, которые переплетались с явью. Но когда я здорова, никаких трудностей со сном я не испытываю. Однако теперь все не так, как прежде.

Утром у меня было чувство, будто я проспала три минуты, не больше. Ночь выдалась беспокойной. Тело не слушалось, мне приходилось уговаривать себя пошевелиться и встать, хотя голова оставалась ясной. Мозг приказывал: «Встань, оденься, позавтракай». И тело понимало, но делало все не так: доставало не те продукты из холодильника, несколько лишних минут просидело на кровати с носком в руке, не понимая, на что его нужно надеть, дольше обычного чистило зубы. Образы вчерашнего дня роились в голове. Я пыталась упорядочить их, но безуспешно.

Я, конечно же, опоздала. Последние несколько сотен метров пришлось бежать. Сначала хотела зайти в приемную и узнать, нет ли вестей от Лены, — вдруг что-то прояснилось, — но это пришлось отложить на потом.

Уже ступив на лестницу и взявшись за ручку двери, я вдруг услышала:

— Лаура!

На школьном дворе никого, кроме меня. Ни души, никаких преград для этого голоса. Мое имя еще долго отзывалось бы эхом между каменными стенами, если бы не снег, если бы не тихий, приглушающий снег. Его голос, произносящий мое имя, отзывался бы эхом. Его голос, выкрикнувший мое имя на парковке у школы.

— Подожди.

Он подбежал ко мне с пачкой бумаг в одной руке и тяжелым портфелем в другой. Он выкрикнул мое имя, а потом подбежал ко мне. Перевел дыхание, прежде чем заговорить:

— Здравствуй. Да. Я хотел кое-что спросить.

«Я хотел кое-что спросить». Нервные волны побежали по всему телу, поднялись к горлу, растеклись по кровеносным сосудам, пока он переводил дыхание, чтобы продолжить.

— Или ты спешишь?

— Урок начался… — я посмотрела на часы, — пять минут назад.

— Ой. Прости.

Он легко засмеялся. Мы оба засмеялись.

— Можешь потом зайти в учительскую? Перед обедом? Тогда поговорим.

О чем? И как?

— У меня после этого урока окно.

— Отлично. Приходи. То есть если можешь.

Он зажал стопку бумаг под мышкой — той рукой, которой держал портфель, — и открыл передо мною дверь. Впервые в жизни мужчина открыл передо мною дверь. Я спокойно вошла, хотя мне было бы удобнее открыть дверь самой и впустить его, и побежала на английский.

Была я внимательна на уроке? Ответила ли я на вопросы о том, почему Лены нет уже неделю? Нет и нет.

Рабочий кабинет Андерса Страндберга представлял собой маленькую каморку рядом с учительской. Наверное, не очень-то весело там сидеть. Честно говоря, я никогда не задумывалась о том, в каких условиях приходится работать учителям, когда они не ведут уроки. К тому же эта каморка была рассчитана на двоих: он плюс, кажется, Май-Бритт. Математики должны держаться вместе. На его рабочем столе лежали стопки бумаг, сложенные кое-как, того и гляди рассыплются по полу.

Стоя рядом, я чувствовала, что начинаю привыкать к его присутствию. То, что я нахожусь рядом с ним, было уже не так непостижимо странно. Даже вполне естественно. Кошка стояла рядом, глядя прямо на него.

— Присаживайся, — сказал он, быстро взглянув на меня, и положил лист бумаги, на котором только что писал, на самый верх стопки — та чуть не упала. — Спасибо, что нашла время прийти.

На секунду мне стало немного неприятно. От всей этой ситуации вдруг повеяло холодом и сухостью. Как будто он был представителем власти, который вызвал меня для серьезной беседы, для начала обманув мою бдительность притворно-дружеским тоном. Как будто он вовсе не был тем Андерсом Страндбергом, каким я его себе представляла.

Но стоило ему оглядеться по сторонам, взглянуть на меня и засмеяться, как это неприятное чувство исчезло.

— Да, вот так я и живу!

Я немного расслабилась и даже пошутить смогла:

— Очень уютно.

И мы снова оказались на равных.

— Я тут кое о чем подумал. Не хочешь ли написать для газеты о какой-нибудь книге? Ну, знаешь, для той газеты, в которую я пишу.

Чего?! Простите, извините, я верно расслышала? Разве можно просто так взять и спросить? О таком? Это же огромный, гигантский, необъятный вопрос! Он что, этого не понимал?

Наверное, понимал. Он смотрел на меня дружеским и открытым взглядом, не торопя с ответом на огромный вопрос, который пока не нашел себе места в этой каморке. И у меня внутри.

— Не обязательно решать сейчас. Но я знаю, что Анки, редактор отдела культуры, хотела бы найти молодого автора, который может написать о любимой книге. Рекомендацию читателям перед Рождеством.

Господи боже мой! Написать статью для газеты! Подписанную моим именем! Да такую газету, может быть, читает куча народу! Писать в школьную газету — это одно, а в настоящую, ежедневную, подписка на которую стоит несколько сотен крон каждый месяц, — это, мягко говоря, нечто иное. И откуда мне знать, могу я или нет написать о книге так, чтобы это было интересно другим.

— Если тебе понравится книга Туве Янссон, например. Прочесть темной зимой повесть, действие которой разворачивается летом в финских шхерах, — неплохо, по-моему. Или можно написать о другой книге. Выбор, конечно, за тобой.

— Я не знаю…

Ну почему именно сейчас мне надо думать над вопросом, на который так трудно ответить? Над вопросом, который и радует, и пугает. Почему мне нельзя просто продолжать заниматься тем, что я наверняка знаю и отлично умею? И почему этот вопрос мне задает именно Андерс Страндберг?

— Никакой спешки. И ты ничего не должна. Если не хочешь, то просто скажи.

Слишком поздно — неужели он не понимает? Слишком поздно для таких слов. Теперь я все равно буду мучиться над этим вопросом, пока не позеленею. Что бы я ни решила.

— Хотя, конечно, — подмигнул он, — было бы здорово, если бы у меня в школе появилась коллега.

— Ну, я не знаю…

Какой словарный запас! Какие прекрасные данные для будущего рецензента!