— Дочушка, не поступишь ты! Куда нам до столицы. Поезжай лучше к Мише в Витебск в педагогический институт. Будете там друг другу помогать. Глядишь, в учителя выбьешься. У тебя же с языками хорошо. Вот и будешь 'немецкому' детей обучать. Куда нам в артистки? Подумай лучше!

— Нет, мама. Я так решила! — Вера недовольно тряхнула головой и поднялась с грядки. Волосы цвета спелой ржи покатились волнами по ее загорелым красивым плечам. Широко открытые небесного цвета глаза выражали одновременно и детский протест и мольбу.

— Пожалуйста, отпусти меня. Я очень тебя прошу. От услышанных слов дочери Акулина приостановила работу. Ее рука на мгновение, зависла над лебедой. Затем она нервно вырвала сорняк с корнем и, бросив его в межу, сердито обронила:

— Вот упрямая дочушка. Вся в отца. Что мне с тобой делать? Держась за поясницу, она выпрямилась, раздраженно посмотрела на Веру и хотела произнести что — ни будь колкое в ее адрес, но залюбовавшись ярким, непосредственным девичьим порывом и, решительностью своей любимицы, только незлобно проворчала: — Ну как тебе отказать? Ты же такая у меня хорошая. Артисткой так артисткой. Иди, пробуй, поступай, коль сердце зовет.

Вера, вспыхнув от радости, прижалась к маме и стала ее целовать: — Спасибо мамуля! Спасибо дорогая!-

Она понимала, насколько тяжело будет одной матери вести домашнее хозяйство.

— Ладно, ладно, не благодари. Везде нужно трудиться. Продадим вот телка, справим тебе платье и поезжай в свою Москву, — миролюбиво отстранилась та от дочери. — Давай лучше работать. До обеда надо все закончить. Видишь, припекает.

Вера еще раз трогательно обняла и поцеловала мать, а за тем игриво расправив затекшую спину, и подав вперед отчетливо вырывавшуюся из ситцевого халатика девичью грудь, весело произнесла:

— Ну чем не Любовь Орлова. А, мама? — после чего театрально выбросила руку вверх и трагикомично воскликнула:-Ромео! Любимый мой! Где же ты? Приди ко мне. Тебя ждет твоя Джульетта. Помоги прополоть мне этот строптивый пырей, — и разразилась настоящим, задорным детским хохотом.

Акулина так же непроизвольно засмеялась от необыкновенно смешного и трогательного облика своей Верочки. И через смех, продолжая рассматривать дочь, как бы в первый раз видя, подумала:

— Почти взрослая Вера стала. Вон как вытянулась. Скоро улетит из родного гнезда. Надо же надумала на артистки выучиться. А что, пусть попробует. Трудно правда будет без нее. С Шуры толка мало, ленивая, неповоротливая. Разве что Катя заменит. Вся в меня. За что не возьмется девочка, все кипит в ее руках. За ней и Клава потянется. Ничего, справлюсь… И все же, какая Верочка красавица. Стройная как березка, похожая на отца. — Нахлынувшее вдруг мимолетное воспоминание о муже, Ефиме Семеновиче, который умер от тяжелой болезни, два года назад, оборвало ее смех. Вера заметила изменения в душе матери и также прекратила веселиться. — Ну, что продолжим мама, — спросила она ее. Акулина Сергеевна вздохнула и перевела разговор на другую тему:

— Я Вера сама дополю грядки. А ты сбегай на Гнилушку. Погляди где остальные дети. С утра за раками ушли, и их еще нет. Не утонули бы. Гони их домой. После обеда сена будем ворочать.

— Акулина! Акулина! Где ты? — вдруг издали раздался истошный женский вопль. Запыхавшаяся раскрасневшаяся соседка, добежала до хорошо сложенного большого дома пятистенки Дедушкиных и прислонилась к его забору.

— Пойди Вера, узнай, что Абрамиха хочет. По тому, как вдова напряглась, по интонации произнесенных слов и по ее преднамеренному молчанию, было видно, что она недолюбливает ту. — Визжит как зарезанный поросенок. 'Кураня' к ней часом заскочила на грядки? Пойди, узнай. И сразу на речку за детьми.

— Хорошо мама.

Вера, осторожно ступая между грядок, вышла во двор, закрыла за собой калитку и легко выбежала на улицу. Увидев, всполошенную соседку, спокойно спросила:

— Что стряслось тетя Надя?

— Ой, Верочка! Беда! Немец напал на нас. Война…

Война! Это слово всегда вызывало смятение в людских душах. Кто знал о ней не понаслышке, сразу менялся в лице. Взгляд мужчин становился суровым и мрачным. Женщины начинали рыдать, страшась предстоящего горя. Те, кого застало это слово впервые, получали небывалый адреналин и спешили показать свое ухарство, уходя на призывные пункты. Только дети не понимали надвигавшейся беды и оставались, по-прежнему веселы.

Речь наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова, прозвучавшая в 12 часов дня 22 июня 1941 года по радио о начале войны с фашистской Германией, о ее вероломном нападении разрезала судьбы советских людей надвое. Этот день стал чертой, между величайшими страданиями и человеческим счастьем, между жизнью и смертью, между злом и добром, падением и подвигом.

Слово война ворвалась в семью Дедушкиных так же неожиданно, как и для всех сельчан поселка Заболотное.

Вначале оно было не осязаемо, не материально, не понято до конца. Но с каждым днем того необыкновенно жаркого лета 41 года сельчане, как и в целом все советские людьми стали отчетливее осознавать степень опасности надвигающейся коричневой чумы и масштабов колоссальных последствий для человеческих судеб.

— Так девочки еще, еще чуть подвинули… Шура! Шура! Крепче держи за край, Кате пальцы отдавим. Несем, несем. Еще. Еще. Клава не зевай. Быстрей открой дверь. Так передохнули… — Огромный старый дедовский сундук, оббитый по краям железными углами, почти вся женская половина Дедушкиных с трудом дотащила до сарая. Акулина задумала там закопать его и сложить в него все самое ценное из одежды и утвари, подальше от людских глаз, тем более немецких.

— Добро, добро дети. Отдохнули, принимаемся за работу. Клава сбегай за водой. Живо. Жарко. Шура бери лопату, и пойдем со мной, — покрикивала на девочек Акулина.

— А почему я мама. Пусть Катя копает. Она говорила, что у нее всегда руки чешутся до работы. Возьми Катька мою лопату, — Шура хотела передать нехитрое орудие труда средней сестре.

— Ах ты, лентяйка! — зыкнула на нее Акулина. Не смей. Когда устанешь, Катя тебя заменит. Пошли в сарай.

В старом сарае подворья с покосившейся соломенной крышей рядом с коровой Полинушкой долгое время стоял жеребец Пашка. Он был любимец всей многодетной семьи и незаменим в домашнем хозяйстве. Его еще муж получил до своей смерти, работавший бухгалтером колхоза. Но в начале июля, когда потянулись через поселок к райцентру Журавичи отступающие подразделения красноармейцев, в пользу Красной Армии реквизировали Пашку. Как не причитала Акулина, чтобы оставили жеребчика, но приказ старшего политрука был суров.

Когда Ауклина зашла в сарай, то нехитрая конская утварь, еще висевшая в углу на гвоздях, сразу напомнили ей о недавней стычке с артиллеристами. От этого у нее закололо в сердце, и она на минуту присела на сундук.

— Угомонитесь женщина. Немцы за Днепром! Скоро здесь будут! А нам нечем орудие тащить, — решительно убеждал тогда Акулину старший политрук, оттаскивая ее от четырех копытного кормильца.

— Не дам! — голосила вдова. — На моих плечах пятеро детей. Как мне жить. Ироды. Куда вы бежите? Кто нас будет защищать? В этот момент рядом возле матери находилась Шура. Она как завороженная смотрела на Пашку. Когда здоровый рыжий красноармеец, стал Пашку уводить, она как кошка вдруг накинулась на красноармейца и вцепилась в его руку зубами.

— Ах, ты поскуда! — зарычал артиллерист и отбросил с остервенением одиннадцати летнюю девочку от себя. Та больно ударилась о поленницу дров и заревела. Услышав плач и визг Шуры, Катя и Клава выбежали из дома и стали ее защищать. Они набросились на рыжего красноармейца и стали бить, куда попади детскими кулачками.

— Стоять! — взревел старший политрук. — Расстреляю всех! Кто сделает хоть шаг, — и, выхватив револьвер с кобуры, выстрелил в воздух. Девочки остолбенели и замолчали. Шура тряслась в истерике.

— Люди…! Помогите! — закричала Акулина и бросилась к воротам на улицу. Те, кто был рядом из сельчан, мгновенно пропали. Соседка Абрамиха только и произнесла: — Вот 'табе' и большаки, — и переваливаясь из стороны в сторону пошла домой.