– Много раз я отвечала тебе, что вполне довольна собой. Мой пример – Махин-бану, моя тетушка.

– У тебя все не так. Ты не пережила своего защитника, и тебе не пришлось быть такой осторожной.

Махин-бану всю свою жизнь служила шаху Тахмасбу одним из наиболее дальновидных советчиков.

Придворные то и дело вспоминали, как она убеждала его оказать военную помощь монгольскому хану Хумаюну, когда тот просил. В благодарность он передал Ирану всю провинцию Кандагар.

Пери не ответила. Мать поправила шарф на волосах, и возле ее губ углубились решительные складки.

– Боюсь показаться неуважительной, но твой отец больше думал о себе. Он продержал твою тетку до ее смерти в невестах для Махди на случай, если Тайный Имам вернется из удаления, чтоб снова дать Ирану справедливость…

– …и всегда держал заседланных лошадей – знаю, матушка, знаю, – чтоб можно было сбежать, когда потребуется.

– А вот тебя он держал для себя, – прибавила мать обвиняюще. – Не могу простить ему, что свою любовь он ставил выше твоего блага.

– Матушка, – сказала Пери, – то, что он делал, было благом и для меня.

– Правда, что ни одну женщину он не слушал так, как тебя, но именно потому столькие теперь жаждут твоего падения.

Яркие губы Пери сердито поджались.

– Люди любят обсуждать страдания других, совать пальцы в раны и облизывать, словно это мед. Но я не позволю им есть из моего улья. И я не оставила дела моего отца по одной простой причине: что предпочла ему общество любого другого мужчины.

– Ты же не можешь верить, что сохранишь свое нынешнее положение.

– Позволь мне самой увидеть, что принесет судьба, – сказала Пери, и голос ее звенел раздражением.

Дака явно не собиралась сдаваться:

– Пери, мне не хочется говорить об этом, но я испугана. Позволь мне уберечь тебя. Ты же знаешь, я отдам за тебя жизнь!

Сорвав шелковый шарф с головы, она обнажила седеющие волосы. Склонившись, она выдернула несколько волосков из бледно-розовой кожи и бросила их перед дочерью.

– Как твоя мать, я требую, чтобы ты последовала моему совету!

Вцепившись еще в несколько прядей, она собралась вырвать и их. Смотреть на это было жутко.

– Ах-ах, матушка, прекратите! – вскрикнула Пери, хватая ее за руки и оттягивая их от головы.

Дака позволила отвести прочь свои пальцы:

– Дитя мое, на этот раз я не дам себя разубедить. Все, о чем я тебя прошу подумать, – это список женихов. Если никто не по сердцу, просто скажи. Но если попадешь в беду, срочное замужество может спасти тебя. Я не встану с этой подушки, пока не получу твое согласие.

Снаружи донесся призыв к полуденной молитве. День был на исходе.

– Пери, не будь такой упрямой. Времена меняются, должна измениться и ты.

– Наоборот, матушка. Другие женщины луноподобны, хнычущи и уступчивы. Но не я.

– Прошу тебя, дитя. Молю. Как женщина, давшая тебе твое первое молоко, я имею право заявить свою волю.

Пери тяжело вздохнула; мать выложила довод, который не сможет отклонить ни один ребенок.

– Ну хорошо, если тебе так нужно, однако не делай это публичным действом.

– Почему же нет?

– Потому что это мой последний выбор.

– Дитя мое, какая ты странная! – раздраженно протянула мать. – Что за женщина, которой не хочется замуж!

Пери отвернулась:

– Ты не поймешь – твоя кровь лишена этого.

– Ой-ой-ой! – сказала мать. – Я никогда не выдавала себя за особу царской крови, как ты. Но скорее всего, твоя кровь и виной всем твоим причудам по сравнению с другими женщинами.

– Возможно, – отвечала Пери тоном, означавшим конец, словно захлопнувшаяся дверь. – Матушка, я хотела бы просидеть с тобой весь день, но сейчас лучше позволь мне вернуться к моей работе.

– Тебе позволено, – отозвалась Дака, с усилием поднимаясь. – Но не забудь: защищать тебя – мое право. Сохраняй это в сердце, даже если тебе не нравится выбранный мною для этого способ.

– Конечно, матушка, – смягчилась Пери. – Остаюсь твоей преданной дочерью.

Дака прошествовала к дверям с гордостью старого израненного воина, наконец-то победившего в долгом сражении.

Пери покачала головой и вздохнула:

– Надежда вновь затрепетала в ее сердце!

– Повелительница, неужели вы никогда не выйдете замуж? – спросил я, надеясь, что так оно и есть.

– Только Бог это знает, – рассеянно отвечала она. – Правда в том, что я не слишком об этом задумываюсь, а вот моей матушке это дает занятие. Теперь давай вернемся к нашим планам, пока еще не слишком поздно.

Тем вечером я получил письмо от моей сестры Джалиле, которой уже было четырнадцать. Я нетерпеливо вскрыл послание, желая узнать новости. Джалиле сейчас жила с троюродной сестрой нашей матери в маленьком городишке на жарком и сыром побережье Южного Ирана. Она писала мне каждые два-три месяца, что позволяло следить за новостями ее жизни и успехами в учебе. Следить за ее обучением издалека было непросто, но я настоял, чтоб матушкина сестра наняла самую лучшую наставницу, и теперь, невзирая на тетушкины жалобы, посылал деньги наставнице напрямую.

Джалиле писала, что погода у залива становится все жарче и влажнее, все труднее сохранять голову свежей, но стоило ей приступить к изучению стихов Гургани, как все изменилось.

Его речь так прекрасна, что мне хочется прыгать и танцевать. Когда он советует следовать нашим прекраснейшим желаниям, пока наша глина не рассыпалась, мне хочется попроситься к нему в ученики! Но тут моя наставница напоминает, что я должна учиться быть неуклонной, как солнце, и я смиряю мое бунтующее сердце и повинуюсь.

Дорогой брат, радуют ли вас мои письма? Не найдется ли у вас для меня какого-нибудь места? Я почти выросла, как непрестанно напоминает мне моя тетушка, и жажду быть полезной…

Если бы я только мог что-то сделать! Джалиле сейчас писала намного лучше дворцовых женщин. Я жаждал попросить Пери нанять и ее, но она только что взяла на службу меня, и было слишком рано просить о таком серьезном одолжении. Я не хотел разбивать сердце Джалиле – и мое собственное, – пообещав ей то, чего не смог бы исполнить. Память о том, какой я видел ее в последний раз, угнетала меня – малышка сползает с упрямящегося осла, ручки тянутся ко мне, залитое слезами лицо словно тает. Не мог я забыть и прощальных слов матушки: «Верни нашу честь.

Не ради меня – ради своей сестры».

Я тут же ответил Джалиле, восхваляя красоту ее почерка, и попросил ее быть терпеливой.

Перед закатом я отправился пройтись по центру Казвина. Голуби возле базара уныло хлопали крыльями, не находя обычной поживы. Огромные деревянные ворота были все еще заперты, и на улицах не было даже попрошаек. Я свернул к ближней харчевне, где обычно собирался базарный люд, заказал кальян и назвался соседям торговцем из Тавриза. Лица их были вытянуты от тревоги, беседа текла вяло, пока я не заказал несколько кувшинов вина, а для самых благочестивых – чай.

– Надеюсь, что с голоду не умрем, – сказал я, стараясь растворить шлюзы их красноречия.

– А что лучше – умереть от голода или быть убитым на улице? – спросил старик с умными глазами.

Смех вспыхивал в комнате, люди шутили насчет лучшего способа умереть.

– Ты прав, брат, – сказал я, словно понимал, о чем он говорит. – Можно тебе налить еще?

Вскоре я узнал, что базар оставался закрытым из-за многочисленных убийств. Слухи были, что таккалу убивали остаджлу в отмщение за все те годы, когда они были в милости у шаха Тахмасба, а затем и остальные воспользовались случаем свести счеты с людьми, которых они не любили или которым завидовали.

– Должен же кто-то сказать этим ишакам во дворце, чтоб сделали хоть что-нибудь! – проворчал старик.

Следующим утром на совете после краткого наставления от Пери и меня Анвар поднял тревогу из-за неработающего базара. Дворец не дождался своих обычных поставок, кухни простаивали, урожай загнивал в полях, и скоро беда ожидала всю торговлю.