Она широко улыбнулась:

– Похоже, ты отлично пользуешься смекалкой.

– Это то, что вам нужно?

– Среди прочего… На каких языках ты говоришь и пишешь? – спросила она на фарси.

Перейдя на турецкий, я ответил:

– Я говорю на языке ваших блистательных предков.

Пери заинтересовалась:

– У тебя отличный турецкий. Где ты его выучил?

– Моя матушка говорила по-турецки, мой отец на фарси, и оба были богобоязненны. Им требовалось научить меня языку людей меча, людей пера и людей Бога.

– Очень полезно. Кто твой любимый поэт?

Я помедлил в поисках ответа, пока не вспомнил, кого любит она.

– Фирдоуси.

– Итак, ты любишь классиков. Отлично. Прочти мне из «Шахнаме».

Не сводя с меня взгляда, она ждала, и глаза ее были по-соколиному зорки. Стихи легко пришли ко мне; я часто повторял их, обучая ее брата Махмуда. Я произнес первый вспомнившийся стих, хотя он был не из «Шахнаме». Эти строки нередко приносили мне утешение.

Когда я закончил, Пери улыбнулась.

– Прекрасно! – сказала она. – Но разве это из «Шахнаме»? Не узнаю.

– Это Насир, хотя это слабая имитация стихов Фирдоуси, озаряющих мир.

– Звучит словно сказано о падении Джемшида – и о конце давным-давно созданного им земного рая.

– Насир вдохновлялся им, – отвечал я, пораженный: она знала поэму настолько хорошо, что смогла отличить два десятка строк от шестидесяти тысяч.

– Великий Самарканди говорит в «Четырех исповедях», что поэту следует знать наизусть тридцать тысяч строк, – сказала она, словно прочитав мои мысли.

– По тому, что я слышал, не удивлюсь, что вы их знаете.

Она не обратила внимания на лесть:

– А что означают эти строки?

Я мгновение поразмыслил над ними.

– Полагаю, что это означает: если ты даже великий шах, не ожидай, что твоя жизнь пройдет безмятежно, ведь даже самых удачливых мир жестоко дрессирует.

– А тебя мир дрессировал?

– Непременно, – сказал я. – Я потерял отца и мать, когда был еще юн, и расставался с другими вещами, которые не ожидал потерять.

Взгляд Пери смягчился, став почти детским.

– Да будет мир их душам, – отвечала она.

– Благодарю вас.

– Я слышала, что ты очень верен, – сказала она, – как и многие из вас.

– Мы известны этим.

– Если бы ты служил мне, кому ты явил бы верность, мне или шаху?

По затылку моему пробежали мурашки. Как многие из нас, я был подчинен прежде всего шаху, но сейчас мне нужен был изобретательный ответ.

– Вам, – ответил я и, когда она поддразнивающе взглянула на меня, быстро добавил: – Ибо знаю, что каждое ваше решение принимается вернейшей из слуг шаха.

– Почему ты хочешь служить мне?

Первой на ум пришла обычная лесть, но я знал, что это ее не впечатлит.

– Мне выпала честь в течение многих лет опекать вашего брата Махмуда, а затем я служил визирем у вашей матушки. Теперь, когда ее больше нет при дворе, я жажду ответственных дел.

Настоящая причина, конечно, была совсем не та. Многие честолюбивые люди добивались возвышения, служа царицам, и я хотел именно этого.

– Что ж, хорошо, – ответила Пери. – Тебе придется быть отважным, чтоб выжить на моей службе.

Трудности мне нравились, о чем я и сказал.

Пери резко встала и пошла к нишам в стене, где помедлила перед большой бирюзовой чашей, вырезанной в виде павлина, распустившего прекрасный хвост.

– Это драгоценная старинная чаша, – сказала она. – Откуда она, знаешь?

– Из Нишапура.

– Конечно, – усмехнулась она.

По моей шее стекал пот, когда я старался разглядеть какие-то подсказки в цвете, узоре, полировке.

– Династия Тимуридов, – поспешно добавил я, – хотя не скажу, чье правление.

– Шахрукха, – сказала Пери. – Лишь несколько подобных вещей дошли к нам в отличном состоянии.

Любуясь, она взяла чашу и держала ее в руках, словно младенца, а я любовался ею. Бирюза была такой прекрасной, что сверкала, как драгоценный камень, а павлин словно бы готовился клевать зерно. Внезапно Пери развела руки и отпустила чашу, разлетевшуюся на полу тысячью осколков. Один докатился и замер у моих босых ног.

– Что бы ты сказал об этом? – спросила она тоном терпким, как зеленый миндаль.

– Несомненно, ваши придворные сказали бы, что это позор – уничтожать дорогую и прекрасную чашу, но, так как деяние было совершено особой царского рода, все прекрасно.

– Именно так они и сказали бы, – ответила она, скучающе пнув один из осколков.

– Не думаю, что вы считаете это правдой.

Она с интересом оглянулась.

– Потому что это глупость.

Пери рассмеялась и хлопнула в ладоши, подзывая одну из придворных дам:

– Принеси мою чашу.

Дама вернулась с чашей похожего рисунка и поставила ее в нишу, пока служанка заметала осколки битой керамики. Я наклонился и осмотрел осколок у моих ступней. Голова павлина выглядела нечетко, линии отличались от ясных штрихов на внесенной чаше, и я понял, что она расколола копию.

Пери внимательно наблюдала за мной. Я улыбнулся.

– Я тебя удивила?

– Да.

– Ты ничем этого не показал.

Я вздохнул.

Усевшись, Пери подобрала под себя ноги, показав из-под края синего платья алые шальвары. Я постарался не дать воображению странствовать по местам, сокрытым ими.

– Ты больше любишь начинать или заканчивать? – спросила она. – Назови только одно.

– Заканчивать.

– Приведи пример.

Я немного подумал.

– Ваш брат Махмуд не интересовался книгами, когда был ребенком, но моей обязанностью было убедиться, что он научился писать красивым почерком, понимать прочитанное и декламировать стихи по торжественным поводам. Ныне он делает все три эти вещи, и я горд сказать, что он делает их так хорошо, словно это его любимые занятия.

Пери улыбнулась:

– Зная, как Махмуд предпочитает игры на воздухе, – это подлинное достижение. Понятно, отчего мой отец рекомендовал тебя.

– Великая честь – служить опоре вселенной, – отвечал я.

Но я скучал по Махмуду. После того как восемь лет занимался только им, я чувствовал себя в ответе за него, словно за младшего брата, хотя сказать о таких чувствах к царскому отпрыску не смел.

– Расскажи мне, как ты стал евнухом.

Я, наверное, отшатнулся, потому что она поспешно добавила:

– Надеюсь, ты не счел это оскорблением.

Прокашливаясь, я пытался решить, с чего начать. Вспоминать было – словно разбирать сундук с одеждой, которую носил умерший.

– Вы, должно быть, слыхали, что моего отца обвинили в измене и казнили. Не знаю, кто оболгал его. После этого несчастья матушка отвезла мою трехлетнюю сестру к родным в маленький городок на берегу Персидского залива. Несмотря на случившееся с отцом, я все равно хотел служить шаху. Я просил всех, кого знал, о помощи, но был отвергнут. Тогда я решил, что единственный способ доказать свою верность – стать евнухом и предложить себя двору.