– Я не хотела явить неуважение. Вы бы поняли меня, будь у вас свои собственные сыновья.

Пери не обратила внимания на попрек.

– Как бы страстно вы ни хотели продвижения своему сыну, традиции нарушать нельзя, – ответила она. – Есть закон, которому следуют, когда нет завещания. Вы знаете, в чем он?

– Нет.

– Старейшие встречаются, чтобы обсудить наилучшего преемника. Так было, когда избрали моего отца. Во времена неустойчивости закон – это все, что нам остается.

– Но скажите, Пери, отчего же моему сыну…

– Не сейчас, – отрезала Пери, отходя от нее.

Султан-заде нахмурилась, и ее прекрасные зеленые глаза словно заледенели.

Пери через всю огромную комнату подошла расцеловать Султанам. Женщины вежливо разговаривали несколько мгновений, хотя Султанам никогда не одобряла Пери – ведь та отнимала у нее внимание мужа.

Когда царевна собралась уходить, ее печальное, полное горя лицо, с которым она шла к Султанам, изменилось и вспыхнуло откровенно торжествующей улыбкой. Когда мы вышли из дворца, я рассказал ей, что видел.

– Как они наслаждаются мыслью, что лишат меня власти! – говорила она, пока мы шагали вдоль клумб алых и белых роз. – До сегодняшнего дня они не смели быть такими храбрыми. Теперь я собираюсь обрушить все их надежды. Матушка умоляет меня выйти замуж и обрести безопасность, но жизнь в безопасности – не то, чего я хочу.

Меня поразило, как Пери отличается от всех. Желание защитить ее охватило меня.

– Обещаю, что буду сражаться за вас.

– Благодарю тебя, – ответила Пери, на мгновение коснувшись моей руки.

Услышав шаги позади, я обернулся и увидел Масуда Али, мчавшегося к нам через кусты роз. Он запыхался, но очень хотел что-то сообщить.

– Что такое, малыш?

– Все знатные покинули погребальную церемонию и собираются в Зале сорока колонн, – сказал он, едва переводя дыхание.

– Говорить о наследовании?

– Да.

– Тебе следует пойти, – приказала Пери.

– Чашм, – отвечал я.

Так как даже царского рода женщина не смеет показаться на собрании мужчин, я буду глазами и ушами Пери. Масуду Али я велел ждать, пока я не провожу Пери домой. Когда мы подходили к ее воротам, она уже обдумывала другие планы:

– Как только ты вернешься со встречи, мы должны будем обсудить подробности погребальной церемонии моего…

Захлопнутая мною тяжелая дверь словно отсекла ее голос. Пери остановилась, ее плечи опасно обмякли. Один страшный миг я ждал, что она может рухнуть на землю.

– Царевна! – тихо позвал я, метнувшись к ней. – Я лучше других знаю, какие океаны печали захлестывают ваше сердце…

Ее глаза увлажнились. К моему изумлению, она вцепилась в мои плечи и приникла ко мне, словно ребенок, и голова ее была у моей груди. Рыдания сотрясли ее тело, и горячие слезы пропитали отвороты моей одежды. Я старался стоять прямо, словно знаменитый кипарис в Абаркухе, видевший тридцать веков людского горя.

Когда рыдания унялись, Пери попросила у меня платок. Глаза ее покраснели, она шмыгала носом. Я протянул ей полотняный платок, свисавший с моего кушака, и смотрел, как она вытирает глаза и лицо.

– У меня сердце разрывается, когда я думаю о смерти отца, – сказала она.

– Понимаю. Я проливал такие же горькие слезы.

– Знаю, что такие же. Спасибо, что позволил мне опереться о тебя… – и тут она заметила мой намокший халат, – и промочить тебя.

Мы были одни, и я решил рискнуть:

– Для меня честь быть вашим человеком-платком. Не опасайтесь, я словно омыт бриллиантовой рекой.

Пери сумела улыбнуться, потом не удержала короткого печального смешка, а затем принялась опять вытирать нос.

Платок она сунула мне:

– Вот, он тебе нужен даже больше.

Заблуждения Джемшида открыли по всей стране врата алчности, разброду и отчаянию даже там, где прежде такого не было.

В крошечном уголке его державы жил вождь по имени Мирдаз, который был так благочестив, что каждый день вставал еще до рассвета помолиться в своем крохотном садике. Он владел тысячами овец и коз и делил между всеми их молоко, сыр и мясо так, что в его царстве никто никогда не голодал. Слабостью его было лишь то, что он слишком потворствовал своему единственному сыну Зоххаку. Однажды Зоххаку явился дьявол, который выразил удивление, что Зоххак столь терпеливо дожидается отцовского трона. Так как его уже провозгласили наследником, нет ничего плохого в том, чтоб слегка поторопить события. Чего это старику заниматься тем, чем должен распоряжаться такой юный и бодрый, как он?

Той же ночью дьявол вырыл глубокую яму на тропе, которой Мирдаз каждое утро шел к храму огня, чтобы произнести молитвы, и прикрыл ее листьями и ветвями. На рассвете, когда Мирдаз шел через сад, он упал в яму и сломал позвоночник. Бедняга стонал и звал, но никто его не слышал, и наконец в ужасных мучениях он скончался. Так справедливость была попрана несправедливостью, и началось время ужаса.

Мы с Масудом Али покинули женские покои, находившиеся глубоко за стенами дворца, через тяжкую окованную дверь посредине высокой стены. Поздоровались с Зэв-агой, старым евнухом, сторожившим выход наружу, в бируни.

– Совсем недалеко до отставки? – спросил я.

– Всего несколько месяцев, если Божьей волей переживу нынешнюю смуту!

Они с Баламани часто вспоминали бурный океан и свежую рыбу их детских лет на Малабарском берегу Хиндустана, до того как их оскопили и продали в рабство. Теперь они жаждали вернуться туда свободными людьми.

Через извилистые коридоры, полные вооруженных стражников, мы с Масудом Али долго добирались до широкого двора возле ворот Али-Капу. Перейдя двор, мы миновали вторые ворота, тоже охранявшиеся, ибо они вели в казну, книгохранилище, лечебницу, зельеварню и холодный подвал для мертвых. Лицо Масуда Али так сжалось, что мне пришлось ободрить мальчика. Я спросил, в какие игры он любит играть с другими посыльными, но он только повел плечами. Он был худ и мал, и я подозревал, что его поколачивают даже мальчишки помладше.

– Как насчет нардов?

– Я не умею.

– Я тебя научу. Это игра царей.

Его улыбка была такой быстрой, словно он еще не успел к ней привыкнуть.

Сразу за перекрестком двух главных улиц, пересекавших дворцовые земли, мы свернули к Залу сорока колонн, главному месту важнейших встреч. Это было одно из моих любимых зданий, потому что высокий дверной проем оставался открытым в теплые месяцы и можно было разглядывать плодовые деревья и цветники. Придворный поэт однажды написал больше сотни строк об изысканности дынь, растущих у шахского дворца, и был прав.

Многоарочный свод зала был окрашен бледно-оранжевым, бирюзовым и зеленым и расписан орнаментом из золотых цветов, словно халат тончайшего шелка. Толстые ковры и плюшевые подушки скрывали пол.

Масуд Али встал у дальней стены с другими посыльными; я сел среди дворцовых евнухов рядом с Баламани. Мы хмуро взглянули друг на друга: новостей не было ни у кого. Обычно тихий, торжественный зал сегодня гудел разговорами – все гадали, кто будет следующим правителем. Люди из племен остаджлу и мосвеллу устроились рядом с возвышением, где всегда восседал шах, – это было их почестью, признанием заслуг воинов, поднявших Сафавидов на трон. Несколько грузинских и черкесских вождей, породнившихся с царствующей семьей, тоже добивались почетных мест. Все эти пришельцы начинали соперничество за власть с куда более именитыми племенами и куда более могущественными людьми, чей калам ставил подпись под счетами и выводил царские письма, приказы и хроники. Мой отец был одним из них, и на миг я вообразил, как мы с ним сидим в самом начале зала и на нас одеяния темного шелка в знак скорби по шаху…

Салим-хан, распорядитель дворцового ритуала, вошел в зал. Он обладал голосом, способным укрощать толпы. Когда он возгласил: «Тишина и спокойствие!» – замолчала даже знать. Верховный мулла Казвина, в черной чалме и черных скорбных одеждах, медленно вышел, встал перед собранием и начал заупокойную молитву. Все головы склонились, будто не выдерживая тяжести непредставимого будущего.