«Громилы», как и «домушники», сначала присматривались к дому, который хотели обворовать, а то и поступали к хозяевам его на службу. Перед тем как пристроиться на нужное место, заводили знакомство с прислугой. Приглашали, например, кучера в кабак, угощали и становились ему лучшими друзьями. Кроме того, просили местных лавочников дать им рекомендации. Те не возражали в надежде на то, что человек, устроившись на место, не будет обходить их лавки стороной. Когда спрашивали рекомендации, ссылались на лавочника, а на вопрос: «Давно ли он вас знает?» — отвечали: «Да как же, из одной деревни». Бывало, на службу к хозяевам намеченного для разграбления дома поступало и двое, и трое «громил»: один — кучером, другой — дворником. Служа на новом месте, бандиты угощали спиртным прислугу да так, чтобы скомпрометировать её перед хозяевами. Когда неугодного им кучера или дворника увольняли, они старались пристроить на его место своего человека. За время работы они приручали собак для того, чтобы те не лаяли, а особенно злых и не поддающихся приручению травили стрихнином. Летом хозяева всем семейством уезжали на дачу. Тогда «громилы» устраивали «новоселье», начинали кутить. Когда же оставшаяся старая прислуга напивалась, пускали в дом товарищей и вместе с ними всё из дома вывозили. Первоклассными «громилами» в Москве тогда считались Павка Балканский и беглый каторжник Некрасов (оба убийцы), беглый сибирский поселенец Бериш Шегаль, он же Буль, Янкель Улановский, бессрочно-отпускной рядовой Арон Неусыхин, отставной рядовой Зисман Шпигельштейн, он же Алёшка Беспалый, осуждённый за три убийства на каторгу, Андрей Болдоха и бежавший из Сибири Шеким Шехтер.

«Громилы» нередко пользовались услугами наводчиков. Эти наводчики служили посредниками между «громилами» и агентами сыскной полиции. Они передавали последним «лапки», то есть известную долю похищенного. Доля эта составляла 10 процентов начальнику сыскной полиции и ещё 5 процентов каждому из надзирателей. Наводчики нередко сбывали всё похищенное. Среди них встречались лица из разных классов общества: купцы, домовладельцы и даже агенты сыскной полиции.

Среди воровских специальностей можно также назвать «шарашников» — карманников, ворующих бумажники в театрах, художественных галереях, на железных дорогах и пр. Совершали воры кражи «на мойку» — в железнодорожных поездах, кражи «на очки», когда вор поступал на место по подложному паспорту и затем обворовывал нанимателя, как это делали домработницы, горничные и кухарки, и «на сличку». В этом случае вор выдавал себя за торговца-армянина. В каком-нибудь переулке или на улице он обращался к намеченной жертве и просил проверить, например, счёт на проданный ему товар. При этом он говорил, что русского письма он не понимает, и показывал русские деньги, полученные за товар, прося показать свои, чтобы сличить не фальшивые ли он получил. Рассмотрев деньги и при этом незаметно завладев частью их, вор успокаивался и удалялся.

Помимо всех этих блатных названий воровского ремесла преступный мир знал немало других слов, непонятных простым смертным. На языке этом Хитровский рынок назывался «Юр-базар», борщ или щи носили название «ритатуй» или «рататуй», торговка закусками называлась «бандурой», порядочная девушка — «фиалкой», ночлег — «могилой», рябого называли «драповым», «коржавым», сыскное отделение — «трепальней», наручники — «браслетами», шашку — «селёдкой», карту «шестёрку» — «три с боку», «восьмёрку» — «четыре с боку», рубашку — «бобочкой», картуз — «капором», извозчика — «чужбаном», церковь — «клюкой», торговца краденым — «барыгой», вора — «своим», нож — «пером», судью — «добрым барином». «Купить» означало украсть, «дербанить» — делить, «отжарить от затырщика» значило утаить от пособника, «блатовать» — подкупать, бумажник называли «кожей», мужской кошелёк — «шмелем», портмоне — «шишкой», замок — «серьгой», потерпевшую даму — «марухой», а любовницу вора — «чепчихой». В воровском языке использовались и такие еврейские слова, как «штумп» («штымп») — потерпевший, «мент» — полицейский, «фарцитер» — пособник и пр.

Время от времени потрясали москвичей дела о громких и страшный убийствах. В 1903 году стало известно о так называемой «Каиновой шайке», возглавляемой неким Савченко, выдававшим себя за богатого землевладельца. В газете «Южный край» и других участники банды давали объявления о найме служащих. Узнав о том, что «на хорошее место требуется конторщик с залогом 500 рублей», доверчивый человек приходил к Савченко, вносил деньги и отправлялся на место, а по дороге его убивали. Под видом лакеев у Савченко служили наёмные убийцы. Они душили в поездах и в гостиницах барышень-кассирш, снимали с убитых золотые часы и отбирали другие ценности. Ужас на людей наводила шайка «Чёрного автомобиля», возглавляемая Сашкой Семинаристом (Александром Самышкиным), безжалостно убивавшая и грабившая людей, и шайка поджигателей, во главе с Клюквиным и Дмитрием Кузнецовым — «Митькой Кондитером». Пользуясь тем, что люди при пожаре выбрасывали на улицу вещи, преступники похищали их. Негодяи подожгли в Москве более шестидесяти домов. Бывало, пожар охватывал несколько строений, в которых жили рабочие. В одном из пожаров сгорел мужчина с двумя дочерьми тринадцати и шестнадцати лет и трёхлетним сыном. Жена его выпрыгнула со второго этажа на улицу, расшиблась и стала калекой, похищенные вещи бандиты сбывали на рынках. У одного барыги по фамилии Цыганов полиция при задержании нашла золотые украшения сгоревших при пожаре девочек Через два месяца задержали и Клюквина с Кузнецовым. Их не расстреляли: смертной казни тогда к убийцам не применяли.

Образцами человеческой подлости, как показывает жизнь, нередко становились и становятся преступления людей, далёких от преступного мира.

В декабре 1901 года Москва была потрясена убийством в Божениновском переулке. Здесь, в Хамовниках, недалеко от дома, где жил Л. Н. Толстой, гимназист Алоиз Кара убил свою мать и двух сестёр (отца и брата не было дома). Незадолго до этого сын чешского пивовара влюбился в кафешантанную певицу Смирнову. Для того чтобы стать её ухажёром, Алоизу нужны были деньги, а отец выдавал ему 70 копеек в день. Негодяй стал красть из дома вещи, украл 500 рублей для того, чтобы купить подарок своей любимой. Когда он в очередной раз попытался взять из дома вещи, на его пути встала мать. Тут и наступила кровавая развязка.

В 1913 году в Московском окружном суде проходил громкий процесс по обвинению Прасолова в убийстве жены. Молодой красавец увлёк гимназистку и казалось, что любви этой не будет конца. Однако, как это нередко бывает с самодовольными, избалованными женской любовью молодыми мужчинами, Прасолов охладел к жене и пустился по жизни в пляс, бросаясь на женщин, как деревенская жучка на прохожих. Развращать жену-гимназистку ему вскоре надоело. Он стал бить её и хамить ей, предлагая «за три целковых» продаваться на бульваре. Ну а когда всё приданое жены им было растрачено, то ушёл из дома, бросив жену и маленькую дочь без средств к существованию, и завёл роман с шансонеткой Фрумсон (по сцене «Анджелло»), которую и стал обкрадывать, благо слыла она тогда «Королевой брильянтов». Единственный раз он, правда, пришёл домой. Было это тогда, когда умерла его дочь. При этом им была разыграна очередная комедия, на этот раз под названием «Неутешное горе благородного папаши». На похороны дочери он не пришёл: провалялся в постели с какой-то бабой. Шло время, Прасолов кутил в ресторанах и однажды в ресторане «Стрельна» встретил жену в компании знакомых. Это его очень возмутило, и он потребовал, чтобы она немедленно шла домой. Она отказалась. Тогда он достал из кармана пистолет и выстрелил. Присяжные нашли, что преступление он совершил в состоянии «умоисступления». Интересно от чего, от пьянства, что ли?

Проявленная присяжными заседателями в данном случае чуткость, позволившая Прасолову получить незаслуженно лёгкое наказание, была, возможно, следствием того впечатления, которое произвели на них его внешность, его поведение в суде. Вид молодого, красивого мужчины, страдающего или изображающего страдание, не могут не найти отклика в душе неискушённого человека, принимающего каждое слово преступника за чистую монету. Этим во многом и объясняется высокий процент оправдательных приговоров, вынесенных судом присяжных. Диапазон переживаний и состояний, в которых пребывают присяжные в момент принятия решения, вообще необычайно широк и простирается от стремления любым способом уклониться от осуждения подсудимого и до срывания на нём злости по тому или иному поводу. Не все приветствовали появление этой формы правосудия, поскольку сомневались в соответствии её российским обычаям и привычкам. Они говорили о том, что христианам не дано судить своего ближнего и не следует их в этом искушать, ставя на разрешение вопрос о виновности или невиновности подсудимого; что вопрос о виновности есть вопрос внутреннего самосознания и что только Бог — судья человеку, а для людей чужая душа — потёмки. По их мнению, верующего человека страшит участие в суде, где вопрос о преступности подменяется вопросом о греховности. Для него судить душу своего ближнего — грех. «Судья, — говорили они, — не имеет права вторгаться в душевный мир подсудимого, а, между тем, как часто и как цинично у нас роются в чужой душе и обвинители, и защитники! Единственное, что земные судьи вправе делать, — это судить о внешних доказательствах. На их разрешение может быть поставлен вопрос не о виновности подсудимого, а только о том, считают ли они совершение им преступления доказанным».