Женщине, вкусившей страстной любви, или богатства, или того и другого вместе, нелегко вернуться в скучный мир повседневной жизни с её скромными радостями. В мужчинах актрисе теперь тоже чего-нибудь, да не хватало: то красоты, то денег, то утончённых манер. Мужчиной, с которым связалась Терлецкая, вернувшись в театр, стал Дмитрий Леднёв — управляющий театром «Фарс». Под влиянием любви к артистке нормальный и, в сущности, добрый человек Леднёв озлобился. Сознавая невозможность дать предмету своей страсти то, что ей предоставлял её бывший любовник, и постоянно ревнуя её, он избрал путь шантажа и угроз. Он постоянно устраивал сцены ревности, а как-то даже сказал: «Слушайте, Надя, я люблю вас и страшно ревную. Если вы задумаете изменить мне, я убью вас». Подобные угрозы он произносил не раз. Ему, наверное, тоже хотелось играть рокового любовника. Ну а что же Терлецкая? Вместо того чтобы расстаться с Леднёвым или хотя бы не давать ему повода для ревности, она, как нарочно, продолжала дразнить его воображение. Игра со смертью стала теперь для неё постоянной забавой. В весёлой компании она иногда становилась грустной и со вздохом говорила, что ей хотелось бы умереть. Через секунду же снова смеялась и готова была строить планы на самое отдалённое будущее. Однажды в марте, уже под утро, расставшись после ужина в ресторане «Стрельня» с компанией друзей, которые уговаривали её ехать домой, Терлецкая заявила, что «хочет ещё прокатиться». На тройке наши любовники понеслись в Петровский парк Здесь в семь часов утра полицейские услышали выстрелы и поспешили к тому месту, откуда они раздавались. Прибежав, они застали страшную картину: в луже крови лежали молодая женщина и молодой человек Это были Терлецкая и Леднёв. Терлецкая была мертва, а Леднёв ещё жив. Он только сказал: «Мы… свои, нас разберут…» и потерял сознание. Труп убитой поместили в часовню Сущёвской части, а умирающего Леднёва отвезли в Марьинскую больницу.

Женщины, подобные Терлецкой, встречались и раньше в мире богемы. Известие о гибели одной из них всколыхнуло Москву, Петербург и не только. Летом 1890 года в Варшаве корнет гусарского полка Александр Бартенев застрелил известную артистку Варшавского драматического театра Марию Висновскую. Подробные отчёты о судебном процессе над Бартеневым печатали многие газеты. И что же мы видим из этих отчётов? А видим мы то, что и жертва, и её палач жили не только в реальном, но и в фантастическом, придуманном ими мире, где игра и поза имели не последнее значение. Вот гусары, они пьют шампанское и бьют рюмки о шпоры. Бартенев из них, наверное, самый театральный. Когда артистка Паттини обрезала о разбитую рюмку пальчик и, пробежав через комнату, потеряла туфельку, Бартенев схватил эту туфельку и выпил из неё шампанское. Он посылал букеты цветов актрисам, подарил Висновской крестик и обручальное кольцо, говорил ей, что убьёт родного отца, если тот не позволит ему на ней жениться, предлагал бежать за границу и там обвенчаться, прикладывал на её глазах пистолет к виску, угрожая выстрелить, и совершал, кроме этого, немало других «милых» глупостей, свойственных влюблённым. Для того чтобы сберечь славу любовника известной актрисы, которая вполне заменила ему Георгиевский крест, он был готов на многое. Он возненавидел генерала Палицина, в распоряжении которого находился Варшавский драматический театр, в котором выступала Висновская, потому что генерал был к ней неравнодушен и даже сделал ей предложение. При встрече с генералом он отворачивался, будто не замечая его. Когда Бартенев понял, что теряет Висновскую, он привёз свою возлюбленную в свою казарменную квартиру и там выстрелил ей прямо в сердце, а после убийства написал записку генералу со словами: «Что, старая обезьяна, не досталась она тебе?!» На следующий день на первой полосе одной из варшавских газет появилась фотография: мёртвая актриса — на турецком диване в пеньюаре, у ног её — гусарская сабля, а в ложбинке внизу живота — три вишни. Интересно, понравилась бы она себе на этой фотографии, ведь собственная внешность так её занимала?! Она не раз спрашивала Бартенева о том, как она «высматривала», то есть выглядела на сцене. Любя своё тело, она старалась продемонстрировать его, насколько это было возможно, окружающим и публике: случалось, что принимала гостей в пеньюаре, без корсета, вместо длинного надевала короткое платье, а как-то в роли Офелии вышла на сцену без чулок, что в условиях строгой морали того времени было, мягко говоря, довольно экстравагантно.

И всё-таки, несмотря на то, что Висновская так много внимания уделяла физической стороне жизни, её фарфоровая головка совсем не была пуста. Мария прекрасно знала французский язык, увлекалась сочинениями Шопенгауэра, Дидро, Пушкина. Как-то, прочитав «Египетские ночи», спросила Бартенева: «Мог ли бы ты пожертвовать своей жизнью за ночь со мною?» Ей, видно, так хотелось, чтобы из-за неё кто-нибудь решился на такой шаг. Бартенев на это был не способен. К тому же он был далеко не так образован, как она. В глубине души Висновская презирала его и как-то сказала даже, что он похож на щенка. Бартенев же, угрожая застрелиться, заставил её носить обручальное кольцо, которое он ей подарил. Не сняла она это кольцо и после того, как влюблённый в неё известный певец Мышуга пригрозил ей за это смертью и даже попытался задушить. (Нельзя забывать и о том, что поляки вообще осуждали Висновскую за связь с русским офицером.) Объясняла она своё поведение тем, что в случае самоубийства Бартенева, как она говорила, «не сможет пережить тот ужас, который вызовет у неё появление старика с седой головой (отца Бартенева) и его вопрос: „Что ты сделала с моим сыном?“». Нервную, впечатлительную, её порой преследовали галлюцинации. Однажды она видела дьявола, а в другой раз человека с зелёными глазами, который долго и упорно смотрел на неё. Боясь смерти, она в то же время постоянно заигрывала с ней. Однажды разослала знакомым письма о своём самоубийстве, желая увидеть, какой эффект они произведут, в другой раз предложила Бартеневу, когда она будет играть в пьесе «Живая статуя», выстрелить в неё для эффекта из револьвера, после того как она примет яд… Разговоры о смерти не сходили с её уст: то она заявляла, что решилась бы на самоубийство только среди цветов, в поэтичной обстановке, то говорила, что не умрёт своей смертью и что её убьют за кокетство, то, шутя, фантазировала о том, что постарается влюбить в себя какого-нибудь аптекаря для того, чтобы доставать яд. А однажды сказала, что в последнюю минуту жизни она отдалась бы тому, кто решился бы умереть с ней вместе. Впрочем, был случай, когда она действительно приняла опий, однако его оказалось недостаточно для того, чтобы превратить эту красивую талантливую женщину в труп. Видя в ужасе смерти очарование, Мария Висновская не задумывалась над её прозаической стороной, выражавшейся хотя бы в том, что чужие, незнакомые люди будут потрошить её труп, как тушу свиньи на бойне, и найдут в нём и рвотные массы, и туберкулёз в правом лёгком, и воспаление почек.

Публика, читавшая судебные отчёты, тоже об этом старалась не думать, она находилась под впечатлением романтического сюжета, его трагической развязки и была полна сочувствия по отношению к участникам драмы.

В 1945 или в 1946 году я впервые оказался в Елисеевском магазине на улице Горького. Он произвёл на меня огромное впечатление. Его зеркала, колонны, люстры открыли для меня какой-то другой мир, в котором я никогда не был и о существовании которого не подозревал. После наших тесных жилищ и убогой обстановки его блеск вызывал особое восхищение. «Раньше здесь можно было зимой купить свежую клубнику», — говорили старики, подразумевая под «раньше» — «до революции», и от этих слов на губах ощущалась ароматная нежность ягод и хотелось в тот далёкий, уютный мир, в котором жили наши замечательные и добрые бабушки и дедушки. Они, правда, уже не помнили, когда в газетах появилось объявление: «Торговое товарищество „Братья Елисеевы“ сим доводит до сведения почтеннейшей публики, что 23 сего января им открыто колониальное отделение. Москва, Тверская, собственный дом», — ведь было это в 1901 году, когда они сами были детьми.