Проникнуть в душу человека, разделить людей на чистых и нечистых, порядочных и преступников — давняя мечта человечества. К решению её приложили руку короли и епископы, жрецы и гадалки, доктора и ясновидящие, учёные и хироманты. Последние, как известно, считают, что вся суть человека запечатлена на его ладонях. Специалисты «уголовной хиромантии» в начале XX века находили ладони убийц отвратительными. На них отражалось влияние Сатурна и Марса — олицетворяющих насилие, и Меркурия — жадность и воровство. Длина большого пальца, по их мнению, указывала на непреклонную волю, а плоскость холмов Юпитера, Сатурна и Солнца говорила о равнодушии к искусству. Выпуклость же холма Меркурия хироманты объясняли жадностью, а разделение линии головы на ладони предвещало её отсечение. Углублённая линия жизни, по их мнению, говорила о склонности к убийствам.
Хироманты-антропологи также выделяли некоторые признаки во внешности человека, говорившие, по их мнению, о склонности к преступлению, и в частности к убийству. К ним, по мнению хиромантов-антропологов, относятся тяжёлые кулаки, указывающие на небольшой ум, чёрные длинные волосы, выражающие порок скупости, большие челюсти, глухой голос. Скуловую морщину, пересекающую шею, антропологи именовали «морщиной порока», характерной для преступников. Хироманты-психологи подметили, что преступник, ожидая жертву, подносит руку к галстуку, а вернее, к шее, и назвали этот жест «знаком святого Иоанна», то есть Иоанна Предтечи, которому отсекли голову.
И всё-таки, сколь ни заманчивы и смелы рассуждения хиромантов о преступных признаках на ладонях и во внешности человека, относиться к ним со всей серьёзностью, думаю, не следует, хотя, конечно, расовые признаки века цивилизации, условия жизни, обычаи и нравы не могут не откладывать своего отпечатка на лицах людей. Достаточно посмотреть старинное иллюстрированное издание книги Власа Дорошевича «Сахалин» с помещёнными в ней портретами каторжников, чтобы убедиться в этом.
Следует заметить, что некоторые высказывания по поводу преступности того далёкого прошлого не лишены оптимизма.
«Профессиональных убийц, как за границей, — писал автор одной из статей, касающейся вопросов, связанных с преступностью, — у нас, благодаря Бога, нет. Русский человек, как бы он ни был порочен, всё ещё помнит Бога, и ни один из преступников до сих пор ещё не сделал убийство своим ремеслом, что зауряд встречается между иностранными преступниками».
Частично этот оптимизм объясняется, наверное, тем, что в те годы не была ещё построена Восточно-Сибирская железная дорога и Сибирь с Сахалином, куда выпроваживались из Европейской России преступные личности, ещё не утратили значения отхожего места империи. Что же касается иностранных преступников, то автор упомянул их не случайно. В Западной Европе в XVI веке, когда война протестантов с католиками стала особенно жестокой, действительно распространилась мода на наёмные убийства. С убийцей заключался контракт, а современники называли это «убийством на итальянский манер». В России таких договоров не заключали, хотя убийц к супостатам своим подсылали. Автор приведённых выше слов об отсутствии в России убийц-ремесленников главное объяснение этому видит в Боге и вере. «„С нами Бог!“ — непрестанно твердит русский народ, — писал он. — А народ, который знает Бога, верит в него и надеется на него, — вечный народ, и нет для него никакого страха, кроме великого страха — страха Божия».
М. Дмитриев объяснял отсутствие у нас некоторых европейских разновидностей убийств национальными особенностями соотечественников. Он писал: «У нас почти не бывает убийств, хладнокровно задуманных заранее, а всегда в пьяной драке и в бесчувственном самозабвении. Нет, я думаю, народа, который бы так мгновенно воспламенялся и так скоро остывал. Через минуту после зверского побоища те же люди готовы обниматься! Почти не бывает смертоубийства из мести, редко из ревности и никогда из оскорбления чести, которой русский человек совсем не понимает. Его разругают — он лезет драться, но не с намерением смыть в крови личную обиду, потому что по пословице „брань на вороту не виснет“, а как зверь, которого раздразнили палкой. Иногда в этой драке последует и убийство, но это не месть, а бешенство, усиленное по большей части вином… по понятию нашего народа, уважать — значит или напоить допьяна, или сбавить цену с продажной вещи — другого значения оно не имеет».
Под воздействием статистических данных взгляды, не лишённые оптимизма, выражали и другие деятели того времени.
«Ежегодно в России, — писала „Судебная газета“, — регистрируется 80 тысяч преступлений… В такой юной, в историческом смысле, стране, как Россия, трудно ожидать вырождения. Сумасшедших и слабоумных среди преступников у нас в России не больше, чем среди населения вообще (не то что в Европе, где процент неполноценных среди преступников выше, чем среди населения вообще), черепа их (преступников. — Г. А.) не отличаются от остальных и лица те же, что и вокруг нас… У нас большинство преступлений связано с бродяжничеством и пьянством… Преступность в России — результат не вырождения, а „нравственной болезни“».
Уж не знаю, радоваться ли тому, что у нас преступник не отличается лицом от нормального, законопослушного человека, или расстраиваться, и чем объяснить такое явление? Тем ли, что наш преступник самый нормальный в мире, или тем, что наш человек самый преступный? Впрочем, насколько я заметил, кое-какая разница в лицах всё-таки имеется, хотя бы в их выражении. Что же касается черт лица, то после значительного сокращения в России таких человеческих типов, как дворяне и священнослужители, где вырабатывалась порода, лица преступников и непреступников перестали сильно различаться между собой, поскольку те и другие являлись и являются в основном потомками и представителями других, вполне общедоступных сословий.
Кроме того, нельзя забывать и годы страшных войн и иных потрясений, не лучшим образом отразившихся на населении нашей страны.
Цензор и автор известных дневников Александр Васильевич Никитенко писал: «Русский человек не выносит трёх вещей: труда, порядка и своего величия… Когда россиянин говорит о честности, то это всё равно что глухой говорит о музыке…» Тот же Дмитриев признавал, что одним из главных мотивов совершения убийств в России, наряду с «порывом и воспламенением», является корысть. «Корысть и разврат, — писал он в своих воспоминаниях, — вот что пускает глубокие корни почти неистребимо. Убийца может ещё раскаяться, но вор остаётся по большей части всю жизнь свою вором!» — и далее: «Вникнув в поступки человеческие, и в побуждение их действий, я не вынес из моих наблюдений уважения к человечеству вообще и добрых мнений о русском человеке в особенности».
То, что автор воспоминаний не вынес добрых мнений о людях, узнавая преступников, естественно. Помимо зла, ими содеянного, они постоянно были готовы к совершению всевозможных подлостей и низостей. К примеру, арестанты в наших тюрьмах оговаривали честного человека, а потом вымогали у него деньги за то, чтобы снять оговор. Печально, что у автора воспоминаний сложилось такое мрачное отношение к народу. Культурному человеку в России всегда было трудно понять простого человека, уж больно далеки они были друг от друга. «Человек из народа» интеллигенту в собственной стране был не намного ближе, чем какой-нибудь австралийский абориген.
Многие в России возлагали надежды на рост культурности населения. Полагали, что именно она не позволит человеку совершать преступления. А. П. Чехов, по воспоминаниям А. И. Куприна, «с твёрдым убеждением говорил о том, что преступления, вроде убийства, воровства и прелюбодеяния, становятся всё реже, почти исчезают в настоящем интеллигентном обществе, в среде учителей, докторов и писателей».
Нельзя с этим не согласиться. Учителя, врачи и даже писатели не бьют стёкла в домах, не шарят по карманам пассажиров в трамваях, не грабят в подворотнях. Однако это не мешает появляться в их среде тем, кто вымогает у людей под тем или иным предлогом деньги, поднимает руку на ребёнка, развращает его и пр. И ничего другого не остаётся, как прийти к печальному выводу что, когда не хватает воспитания и душевной чистоты, никакая профессия не удерживает человека в рамках «настоящего интеллигентного общества», о котором мечтал А. П. Чехов.
