"Реквием по монахине" близился к концу, Фолкнер в эти первые месяцы 1951 года работал над вступлением к первому акту, а мысли его уже были заняты следующим произведением. Своей приятельнице Элси Джонссон он писал: "Рукопись подвигается успешно. Это будет хорошая книга. Я должен написать еще одну книгу, большую (Верден), и тогда у меня будет ощущение, что я могу кончить, сломать карандаш и выбросить его, чтобы после 30 лет душевных страданий и тяжкого труда никогда больше не тревожиться".
Тем временем лавина славы, обрушившаяся на него, продолжала шириться — в апреле пришло сообщение о том, что французское правительство наградило Фолкнера орденом Почетного Легиона "в знак признания его выдающегося вклада в литературу".
Это известие застало его на пути во Францию — он решил побывать на полях сражения Вердена, он чувствовал, что ему это необходимо, чтобы продолжать работу над "Притчей".
По возвращении в Оксфорд в мае его ожидало новое испытание — новое публичное выступление. Джилл кончила школу, и по традиции к выпускникам должен был обратиться с речью какой-нибудь из выдающихся граждан города. На этот раз с такой просьбой обратились к Фолкнеру, и он, естественно, не мог отказать.
Перед ним сидели юноши и девушки, молодежь, которая могла бы улучшить в будущем мир. И он стал говорить им о главных проблемах, которые волновали его и которых он в несколько ином аспекте касался в стокгольмской речи. "Опасность, угрожающая нам, — сказал он, — это те силы в сегодняшнем мире, которые стараются использовать страх человека, чтобы украсть у него его индивидуальность, его душу, стараются с помощью страха и подкупа свести его к бездумной массе — предоставляют ему пищу, ради которой он не трудился, легкие деньги, не имеющие никакой цены, которые он не заработал". Обвиняя общество потребления в стремлении нивелировать человека, превратить людей в послушное стадо, Фолкнер призывал молодежь изгнать из своего сердца страх и смело смотреть в будущее.
Летом актриса Рут Форд, которой он много лет назад в Голливуде обещал, что если когда-нибудь сочинит пьесу, то только для нее, написала ему, что прочитала гранки "Реквиема по монахине", мечтает сыграть Темпл Дрейк и уже нашла на Бродвее режиссера, готового поставить спектакль. Пришлось Фолкнеру выехать в Нью-Йорк и выслушать от этого режиссера все его претензии, сводившиеся к тому, что действие пьесы нужно сделать более динамичным, а речи персонажей сократить и переписать так, чтобы актеры могли их произносить со сцены. Фолкнер и раньше чувствовал, что его полуроман-полупьеса малопригоден для сцены, и принялся за доработку.
В сентябре они с Эстелл отвезли Джилл в университет в Уэллесли в штате Массачусетс, где она должна была получить высшее образование.
В конце сентября вышел в свет "Реквием по монахине". Критики встретили эту двадцатую по счету книгу Фолкнера по-разному. Харви Брейт в "Атлантик монслк" утверждал, что продолжение истории Темпл Дрейк свидетельствует, что "в американской литературе, исключая Мелвилла и Джеймса, Фолкнер является величайшим стилистом". Энтони Уэст тоже отдавал писателю должное, но выражал сожаление, что Фолкнер населил Йокнапатофский округ исключительно жестокими и запутавшимися героями. Хал Смит, которому Фолкнер двадцать лет назад рассказывал этот сюжет, отозвался о книге одобрительно, но отметил ее слабую сторону — если бы это был роман в чистом виде, то можно не сомневаться, что роман был бы превосходен, что же касается его нынешней драматургической формы, то ее достоинства вызывают сомнения. На это обращали внимание и другие критики.
Фолкнер по своему обыкновению рецензий на свою книгу не читал. Он был занят работой с режиссером над сценическим вариантом "Реквиема по монахине". Для этого он несколько раз выезжал в Нью-Йорк. Туда к нему обычно приезжала на уик-энд из Уэллесли Джилл.
Дело с постановкой спектакля затягивалось. Режиссер не мог найти достаточных денег для осуществления своего замысла, хотя Фолкнер обещал ему дать какую-то часть нужной суммы.
В мае 1952 года он писал Джоанне: "Я веду скучную, деятельную, чисто физическую жизнь, занимаюсь фермой, тренирую жеребенка и каждый день работаю со скаковой лошадью, приучая ее брать препятствия. Прошло уже много времени е тех пор, как я мучился, складывая слова вместе, я как будто забыл об этих страданиях. Вероятно, это значит, что я внутренне готовлюсь, накапливаю энергию, чтобы начать вновь писать".
Его отношения с Джоанной по-прежнему доставляли Фолкнеру и радость и страдания. Он старался помочь ей сбрести себя в литературе. Летом она прислала ему свой новый рассказ. Он переписал его и вернул ей вместе с письмом, в котором пытался приободрить ее, заставить поверить в свои силы. "Я только пытаюсь помочь вам стать художником. Вы ничем не обязаны мне в ответ на все то, что я делаю или пытаюсь делать для вас".
Это лето Джоанна проводила в Мемфисе, и они опять часто встречались. Отношения между ними становились все сложнее. В один из его приездов в Мемфис Джоанна сказала ему, что хочет уехать куда-нибудь — в Колорадо или в Нью-Йорк, — чтобы оказаться среди новых людей. Вернувшись домой, он послал ей письмо, исполненное горечи. Он писал ей, что ждал три года, когда наконец рухнет эмоциональный барьер, который она воздвигла между ними. Теперь же он боится, что она не хочет "достаточно яростно и страстно" стать писателем, что она ищет свободы от этого напряжения, хочет удобно выйти замуж за кого-нибудь, кто будет отвечать ее потребностям и ее уровню. Себя он винил в том, что неправильно понимал, чего она хочет, и неправильно истолковывал ее слова. Если их последняя встреча была прощальной, писал он, то пусть так и будет, "разве я не говорил тебе когда-то, что между печалью и ничем я избираю печаль?".
На следующий день он пожалел, что отправил ей это письмо. Однако пережитый им шок в какой-то мере встряхнул его. "Вчера утром я чувствовал себя таким удрученным, — писал он ей через день, — что мне надо было чем-то заняться, и неожиданно я вытащил рукопись большой книги и начал работать". Он писал ей, что надеется, что она забудет то письмо, написанное в состоянии глубокой депрессии, — он прощался не с ней, а со своими романтическими надеждами.
Осенью он перенес тяжелую болезнь, лежал в больнице — его мучили сильные боли в спине, возможно, последствия недавнего падения с лошади. И по-прежнему болезненно он переживал разрыв с Джоанной. В октябре он писал ей в Нью-Йорк. "Я знал, что потеряю тебя, но не думал, что это произойдет так. Я думал о себе, что я по-прежнему кошка, которая ходит сама по себе, не нуждаясь ни в ком и ни в чем, или, по крайней мере, не давая понять, что нуждается. Но теперь это кончилось. Любовь навсегда погубила этого гордого и самонадеянного зверя". В ноябре он уехал в Принстон, чтобы в тишине работать там над новой книгой. Джоанна приезжала туда к нему, он иногда навещал ее в Нью-Йорке. Однажды она сказала, как много значат для нее его письма. "Это естественно, что тебе нравятся мои письма, — ответил он. — Кому не понравилось бы читать письма Фолкнера к женщине, которую он любит и желает? Я сам думаю, что некоторые из них представляют собой неплохую литературу. Если бы я был женщиной и кто-нибудь писал мне такие письма, я бы знал, что мне делать".
Зиму и весну Фолкнер провел в Нью-Йорке, причем значительную часть времени в больнице. В эти весенние месяцы он по предложению журнала «Холидей» писал очерк о Миссисипи, где рассказал об истории края, а потом о временах своего детства, вспомнил Мамми и Нэда, товарища своих детских игр. Интересен один абзац этого очерка, где он, описывая чувства своего героя, высказывал свои собственные, им самим выстраданные мысли: "его родная земля; здесь он родился и здесь будут покоиться его кости; он любил ее, хотя многое ненавидел… Больше всего он ненавидел нетерпимость и несправедливость: линчевание негров не за преступления, которые они совершили, а за то, что у них черная кожа… неравенство… Но он любил ее, это была его земля. Любил, хотя должен был кое-что ненавидеть, ибо теперь он знал, что любишь не за что-то, ты любишь вопреки, не за достоинства, а вопреки недостаткам".
