Давно то было… Столь давно, панове, что ни один хан, либо царь, либо круль какой, на землю запорожцев без запрошенья не ступал. Сильна была в те времена Сичь да могущественна…

Вот в те годы благословенные и народилася у атамана одного куреня — уж и не вспомнить какого, не то Базавлуцкого, не то Чертомлыцкого, дочка. Да така ж гарнесенька да пригожая, что глаз никак не возможно было от ее отвесть. Издалека приходили люди посмотреть на дитятко. Личико у дивчинки было светло, как летний день, румяно, как утренняя роза, а очи подобно звёздам сверкали. Батьки, окрестивши дивчину, нарекли ее по Святцам Анастасией.

С годами превратилась Настасья в прекрасную девушку. Да только, зная красу свою да пригожесть, стала Настасья холодной да надменной. И чем пригожее становилась, тем речи её делались всё холоднее, а взгляд — надменнее. Тогда уж и стали люди звать её не иначе, как Красой Ненаглядной. Старый батько — атаман лишь качал головой, однако дочери новое имя шибко нравилось.

Слава о красоте девичьей летела по куреням и зимовникам, и многие храбрые да славные казаки приносили дары к батькивскому куреню, в надежде просватать Настасью да породниться с атаманом. Настасья — Краса меха иль украшения там каки, разглядывать разглядывала, но будто не замечала тех, кто принес их.

— В чей же курень ты хочешь войти? — спросил её однажды, не вытерпев холодности да чопорности дочки, старый батько. — Скажи ты мине, Христа ради! Ведь многие казаки ждут твово решения.

— А нет достойного серед них! — отвечала Краса Ненаглядная. — Не может же стать моим мужем, вот скажем, Горбатенко с рыбьими глазами! Иль вот Сердюк, у которого нос, как отот клюв у совы! — И дивчина звонко расхохоталась, словно колокольцы серебряны рассыпала. — А этот, вон посмотри, Гнат Баштовенко, — продолжала она. — В его голове седины столько, будто он совершил все подвиги на свете! Почему же сейчас он боится даже пальцем шевельнуть? Может, замёрз, как река зимой?

Ни один мьяз не дрогнул на лице казака, Настасьей осмеянного. Но только подошёл он к старому атаману и тихо сказал:

— Я уезжаю.

— Тебя обидели насмешки моей дочери? — спросил атаман, убоявшись не на шутку.

А только тут надо вам, добрые паны, сказать, что не прост был казак Гнат Баштовенко. Ох, не прост! Силой обладал он чрезвычайною, ибо с мальства был воспитан сичевым дидом Довгим — знатным в свое время характерником и чаклуном. От дида Довгого набрался Гнат мудрости и силы, да такой, что свово наставника превзошел. Сказывали казаки, многое умел Гнат. Довольно вам сказать, панове, что столь учен был казак в ремесле воинском, что пулю свинцову рукой ловил. А сабли там каки, аль стрелы и дроты ногайски — навкруги своей сотни направлял. Так что, ни одна казаков не чипляла…

Вот потому и испугался старый батько Настасьин, что немало наслышан был о Гнатовом умении…

А Гнат тихо так ему отвечает:

— Она ещё пожалеет об этом. Прощай же!

Вскочил казак на коня, не коснувшись стремени, и умчался, снежну пыль подняв за собою…

На другое утро, едва только багряный край солнца саблею вострой полоснул по водам Днипра, вызолотив искорками середку речки, не сковану льдами крепкими, Гнат вышел из своей хаты и принялся что-то лепить из снега. Он трудился долго, и когда кончил, посеред двора недвижно стояла фигура казака, одетого как подобает молодому воину. Гнат долго и пристально глядел в лицо снежного истукана, нашептывая что-то потихоньку, потом медленно произнес:

— Слухай же меня и помни! Ты славный казак из Кальмиусской паланки. Твоё имя — Тарас. Но народился ты далеко-далеко на севере, в Нова-Городе, где лёд и снег долго не тають. Сердце у тебя изо льда, оно не знает любви и жалости.

— Да, я понял, батьку, — произнес оживший Тарас и широко распахнул встречь солнцу очи, цвета полевого василька — цветка.

— Я отвезу тебя в курень, где живёт дивчина, имя которой — Краса Ненаглядная. Ты возьмешь её в жёны.

— Я сделаю все, как ты велел, батьку! — отозвался человек из снега.

И оба тут же пустилися в путь-дорогу. К вечеру они спрыгнули с коней около база атаманского.

— Ступай, Тарасику, — тихо приказал Гнат.

— Я исполню твою волю, — поклонился отцу Тарас.

Едва он вошёл в горницу, все взоры тут же обратилися к нему.

— Вот же он! — шепнула Настасья отцу. — Его я согласна назвать своим мужем!

От же ж пышное весилья закатил дочери старый атаман! Три дня и три ночи гуляли казаки! Стадо баранов съели, пять бочек вина выпили да пару возов горилки осушили. Гости понаехали со всех куреней сичевых, со всех украин войска Запорожского! Когда же весилья кончилось, Тарас объявил, что должен немедленно отправиться с молодою супругою к своим батькам в Нова-Город.

— Мы поедем завтра же на свитанку, — сказал Тарас.

Погоревал-погоревал старый атаман, а только что ж поделать. Нужно зятю жинку молоду батькам показать…

— Пусть будет по-твоему, — молвил. — То дело святое, пожалуй.

Много дней ехали молодые через леса, пересекали равнины, перебирались через реки. Притомилася Краса, ножки белы сбила, ручки бархатны о поводья стерла до мозолей кровавых. А только не подает виду. Супругу не жалится…

Скоро и лошади их пали, дорогою дальней измотанные. И много дней шли Тарас с Настасьей пешком…

— Скоро ли дойдем, муж мой любый? — не раз спрашивала Настасья.

— Нет, не скоро, — качал головой Тарас…

Но вот однажды южный ветер разогнал облака и проглянуло солнце. Снег подтаял и стало трудно идти. Вдруг Настасья испуганно вскрикнула: Тарас застыл на месте, покачнулся и рухнул, словно дерево. Гордая красавица бросилась к нему, и тут — Мать Пресвята Богородица! увидела, что тело Тараса обратилося в груду снежных комьев…

Немало раз всходило и заходило солнце, прежде чем Настасья воротилась в отцовску хату. Старый атаман попервах и не признал дочку свою — исхудавшую, дорогой дальней измученную, да горем страшным придавленную. Горькими слезами обливаясь, рассказала Настасья о том, как супруга свово лишилась. А так сталося, что и не человек он был вовсе, а куча снега… С горечью и болью душевной выслушал старый казак её рассказ. Долго молчал, разумея, что то Гнат Баштовенко так с его дочкой за обиду свою посчитался… Потом и то уразумел атаман, что лишь благодаря этому чаклунству Гнатову донька его Настасья и любовь великую, и горе горькое изведала, душой к людям возвернувшись, и проговорил:

— Утешься, солнышко мое! Ты прознала горе, но ты видела и любовь великую… Ты плачешь, доченька, и слезы елеем целебным душу твою врачуют. А это значит, что лёд твоего сердца растаял…

А было это, скажу я вам, панове, в тот год, когда казаки в поход пошли — хана Буджацкого Аюка воевать.

А только хитер был Аюк, да славен набегами своими на ляхов, на татар крымских, на господарей волошских. Не просто было с ханом Аюком сладить-то…

Да только и полковник Сидор Червонящий не лаптем щи хлебал. Славен был победами полковник, и на войне удачлив. Как ни поход за зипунами, так с доброй добычей запорожцы возверталися в куреня свои…

Сошлися сперва казаки с буджаками в степи понад Бугом. Долго билися, да только ни те, ни другие верха не одержали.

А потом заманили буджаки[9] казацкое войско в балку, густо лещиною да тереном поросшую, да стали наскоками вырубать казачков по одному — по два. А казакам не развернуться — шипы терновые не дають коням маневра… А тут и запасы стали к концу подходить…

Видит полковник — плохо дело. Буджаки балку обложили — мыша полева не выскочит, бо несметны числом были. По обрезам балки кружат, юзжат по-дикому, ровно вепри лесные. Стрелами да найзами[10] кидаются. Позвал полковник Стецька. А надо вам сказать, панове, что казак сей, хочь и невеличкого росту был, но справный в битве и в делах сакмагонских[11].