Вот Самойленко и молвит:
— Однажды, шановнии, прогуливался я по берегу речки Дунай. Вдруг вижу, мать честна! — огромный буйвол, величиной с гору, стоит на одном берегу реки, а сам вытянул шею, достал до другого берега и, представьте панове, враз слизнул языком полосу ячменя с барского поля!
Тута Котенко заулыбался и говорит:
— Ну, это что, браты! Вот я видывал такой камыш, не то на Буге, не то на Днистру, что просто чудеса, да и только. Ствол у его длинный был, как горы Карпатския…
На что Самойленко с усмешкой ехидною заметил:
— А что, кум Котенко, по толщине отот камыш, мабуть, с твою хату был?
— Вот именно, — невозмутимо ответствовал Котенко. — А иначе из чего прикажете, кум, исделать веревку, чтобы продеть тому буйволу в ноздри, как не с того камыша?!
Тут уж не выдержал Перебейнос да и вмешался в разговор:
— И вам, добродии, эдакие пустяки кажутся чудесами? Вот я, скажу вам, видел как-то раз столь высокое дерево, что макушкой в небо упирается, а ствол его так был огромен, что за месяц не обойдешь.
— Быть того не может! — разом заговорили казаки.
— Не верите? — обиделся Перебейнос. — Тогда скажите, к какому же столбу привязывать вашего буйвола, шановнии?
Тута уж дед Чернега вмешался:
— Вы все, панове, говорите чистейшую правду… Бросьте ссориться. Но скажу вам честно, это еще не чудеса. Вот я видел огромнейший барабан казацкий! Такой барабан, от грохота которого сотрясалися целые страны!
Удивилися казаки и давай приставать к деду Чернеге с расспросами:
— Какой же величины, диду, отот барабан, коль его грохот сотрясает целые страны?
— Посудите сами, шановнии: чтобы обтянуть тот барабан, едва хватило шкуры того самого буйвола с реки Дуная, а корпус его исделан из дерева, которое макушкой небо достаеть, ну, а камыш, ствол которого длиною с Карпаты, пошел на обруч…
Поняли туточки казаки, что Чернега умнее их оказался, но только и признаваться в этом не спешат…
— А скажите, диду, — ехидно вопрошают, — на что же, скажем, вешают ваш барабан, коли сбираются в его ударить?
— А вот про то ваш покорный слуга Голопупенко знает, позвольте мне вам ответить, шановнии.
Обернули казаки головы, глядь, около тына Голопупенко стоить. Да так уважно слушаеть их разговор… Казаки милостиво в знак согласия головами закивали. А Голопупенко молвит:
— Барабан тот, паны добрые, висить на мосту, по которому я часто с отцом своим покойным хаживал. Как-то раз остановилися мы, глянули с моста вниз, а мост столь высокий, что тот буйвол, про которого вы изволили рассказывать, показался нам совсем крошечным, не более блохи. Ствол камыша, равный горам Карпатским, был не длиннее волоска, а дерево, макушка которого в небо упиралася, казалось, панове, не выше гриба. Тут отец мой загляделся, голова у его закружилася, да и полетел он вниз. Три года оплакивал я отца. Когда же снял траур, пошел опять на тот мост, помянуть батька, смотрю — а он, бедолаха, все еще вниз летит.
Услыхали это казаки, аж рты поразевали, языками ворочають, а сказать ничего не могут…
Как Голопупенко лося из лесу тащил…
Одного разу, панове, пошел Голопупенко в лес — зайца там какого заполевать[7], бо в хате уже ничего съестного не оставалося.
Зарядил рушницу, пороху да свинца в карманы засыпал, да и отправился на охоту.
Долго ли, коротко ли ходил — а нет дичины. Тут уже и смеркаться стало. Что ж делать казаку? Надо до хаты возвертаться. А только слышит вдруг — кто-то скрозь кусты продирается терновы. Да так ломится, что только треск стоит.
«Ну, — думает Голопупенко, — мабуть медведь. Бо кто ж еще сможет такой шум учинить?» Быстро вытряхнул он из ствола рушницы дробленый свинец, что на зайца был им приготовлен, и, ну, швыдче в ствол пулю забивать! Только забил, да шомполом прибил заряд, как, глядь, выбредает из кустов лось… Да такой здоровенный, что рогами снег с верхушек сосенок сбиваеть…
«Э-э, — обрадовался казак, — да тута мясца, почитай, на увесь курень хватить». И приготовился стрелять. Да только не подумал казак, как он сможет всю энтую тушу, пудов эдак на пару десятков, из лесу в курень-то доставить… «Да ништо, — решил, — ужо доставлю как-нибудь». Подождал — подождал как лось на поляну чисту выйдеть, да и пальнул пулею. Враз лось свалился, как подкошенный, бо казак прямо в лоба ему зацелил-то. Только-только Голопупенко к добыче своей шагнул, а уж из лесу выходять сокольничий княжий, да с ним два егеря.
— А што, казак, — сокольничий молвит, — А имеется ли у тебя, скажем, папирец, охоту в княжеском лесу дозволяющий? Мы ж, — говорит, — по твоим следам от самого куреня твово идем, чтоб тебя на горячем-то впоймать.
Лап-лап казак по карманам и штанов своих широченных, на какие двенадцать аршин сукна ушло, и кожушок свой задрипанный облапил, и дажить в шапку казацку заглянул на всяк случай.
— А нетути, — ответствует Голопупенко, — при себе папирца-то. Забув, мабуть, в хате. Бо шибко быстро сбирался, — говорит.
— Што жа, — говорит сокольничий, — ведем тогда мы тебя с добычею твоею к князю. А уж как он решит с тобою поступить, то одному ему ведомо. А только мыслю я так, што за лося-то из лесу княжьего получишь ты батогов. Эдак с полсотни…
А князю подарок на стол рождественский — лось-то.
Эх, кой-как они вчетвером лося-то до куреня дотащили. Паром изошли все. Да около хаты Голопупенка и остановилися передохнуть. Бо уже никаких сил не было дальше тушу лосину-то переть.
— Эй, добри люди, — вдруг Голопупенко себя по макушке хлопаеть. — Да вот же папирец-то, охоту дозволяющий! Мне его тиун-то княжий ишо в прошлом годе дал! Мы же с им други великие! Хочь его самого поспрошайте, друга мово сердешнаго! Вишь ты, заложил за подклад шапки-то, да и позабыл про это! И бумажку сокольничему протягивает.
Прочитал сокольничий дозвол-то княжий на охоту, так лицо у его сделалося, ровно буряк лиловое. Едва кондратий его не хватил от злости-то!
— А, штоб тебя! — проскрипел горлом простуженным да пересохшим. — Пошли отседова! — рукою егерям махнул…
Вот так, панове, Голопупенко лося-то до куреня и доставил. А как разделили того лося промеж семьями казацкими, так кажинной семье по десять фунтов лосятины-то и досталося. А Голопупенке, как охотнику удачливому, цельну задню ногу-то и определили…
Ну, а хохоту да надсмешков над сокольничим княжим с егерями, которые лося-то до самой хаты Голопупенковой дотащили, так до самого Рождества хватило…
Как Голопупенко тиуна княжеского гавкать научил
Э-э, добрые паны, да кто ж в Сичи не слыхал о казаке Голопупенко, да об его проделках! Да, мабуть, и не только в Сичи… О казаке Голопупенко рассказывают даже в Пологах, а может, ещё подальше — да, хоть бы и в самом Киеве!
За что ж такая слава казаку, спросите? Ведь Голопупенко тот ни богат был, ни знатен. Всего-то и было у его имущества, что весёлая шутка да едкое словцо. Весёлые шутки он раздаривал казакам да беднякам каким, чтобы им полегче жилося. Ну, а острые словечки да едкие насмешки приберегал на другой случай.
Вот однажды шёл Голопупенко мимо княжеского поля.
Смотрит — десять служек княжьих надрываются вокруг огромного камня. Пыхтят, а сдвинуть не могут.
Чуть в стороне стоит толстый тиун, управитель княжий, в тёмно-красном кунтуше из тонкой шерсти. Стоит себе, да знай, покрикиваеть на служек:
— Шевелитесь, лентяи! Вправо берите! Влево толкайте!
Служки те уже еле на ногах держатся, а камень — ни туды, ни сюды.
Тут Голопупенко и подумал: «Э, да тута, бачу — у толстого тиуна для меня хорошая еда приготовлена! Вовремя я поспел».
Подошёл он к тиуну и спрашивает:
— Куды ж этот камень собрался переезжать? Неужто у князя камней мало, что энтот на новое место назначили?
Тута тиун на себя важный вид напустил, губу оттопырил и ответствует:
