Зал, в котором он принял Дору и Гальдара, можно было бы даже назвать изысканным, во всяком случае, он был не такого плебейского вида, как логово бородатого вождя, а обставлен с оттенком воинственности. Его украшали связанные в пучки пики и щиты, расписанные яркими красками. Кружки были отлиты из олова, а не вылеплены из грубой глины. В деревянных подсвечниках горело шесть больших свечей. К столу подавали не мерзкое пойло из меда, разбавленного водой, как у Орика, а настоящее вино. Граллон носил тунику из шелковистой материи, а не из потертой шерсти. Его пояс был сделан из золота, а не из облупившейся кожи, кое-как залатанной пенькой. Его широкий лоб был охвачен обручем из эмалированного металла. Редкая бородка была тщательно расчесана. Цвет его глаз напоминал лесные незабудки.

— Ну нет, — рычал он, — не верю и не желаю верить. Ненавижу вранье. А ваш рассказ так и сочится ложью. Вы нагло обманываете меня.

— К чему нам тебя обманывать, Граллон?

Волосы обрамляли его лицо, как светлая львиная грива, а приятного тембра голос звучал весомо и значительно.

— Откуда мне знать? Мой вам совет, чужестранцы: пока вы у меня в гостях, ничего плохого с вами случиться не может, но не слишком задерживайтесь, уходите скорей из моих владений, иначе вас ждут здесь большие неприятности.

— Царь Граллон, в нашем рассказе все чистая правда.

— Океан никого не щадит, и для принцев он тоже не делает исключений. Как же выстояло ваше несчастное суденышко? Стихия должна была сожрать, разломать его, как щепку. Или вы тени из царства мертвых? Ну, отвечайте, может, вы действительно тени?

— Я повторяю тебе, что я Дора, дочь божественного императора Нода и волей отца наследная принцесса Атлантиды.

— Ни один император не может быть божественным, девочка. И ни один царь! Я знаю, что ты лжешь, ведь я знал твоего отца; он был слишком умен, чтобы лишать богов их собственных титулов.

— Если ты знал моего отца, неужели ты не помнишь Дору? Когда ты был в Посейдонисе?

— Десять лет тому назад. Во время роскошных празднеств, после которых мы возобновили наш союзный договор.

— Ну, спроси меня что-нибудь о Посейдонисе, о дворце! Можешь спросить об особенностях той или иной залы…

— Ты могла быть прислужницей или даже наложницей.

От нанесенного оскорбления она поледенела, но совладала с собой:

— Тогда спроси меня, о чем говорилось в договоре, который ты подписал. Я могу по памяти перечислить выгоды, которые он тебе сулил и уступки, на которые ты пошел; сказать, сколько кораблей, людей и повозок ты обязывался поставлять нам ежегодно, какую дань ты должен был платить и в какие сроки.

— Ну, хорошо! Говори…

Но, выслушав ее, он пришел в необъяснимую ярость и вскричал:

— Пускай ты Дора, наследная принцесса погибшей Атлантиды, но это ничего не меняет: убирайся отсюда сейчас же, или я позову стражу! И не возражай, ты оскорбляешь меня одним своим присутствием.

— Но ведь ты сам говорил, что был другом моего отца!

— Я им и остаюсь, а ты поди прочь. Тебе этого не понять.

— Извинись по крайней мере.

— Извиняться? Ты такая же, как она! Клубок змей, супруга дьявола! Закрой рот, твое дыхание зловонно! Ты несешь несчастье! Новые несчастья! А я уже начал забывать. Вон!

— Забывать?

— Не тебя! Другую! Но, увы! Вы все одинаковы!

Неожиданно он успокоился, несколько раз вздохнул и закрыл глаза, как будто ему было нестерпимо трудно видеть перед собой Дору. Его веки были коричневатыми и морщинистыми, как у льва. По его лицу текли крупные слезы.

— Я обретал покой! После стольких неудачных лет я наслаждался долгожданным спокойствием! Я жил в дружбе со зверями и не боялся сумерек. И вот появляешься ты, демон в женском обличье. Чего ты хочешь?

— Убежища.

— Клянусь тебе, я не имею права предоставить тебе его. Не гневайся. Я еще не оправился от своего горя. Оно терзает меня, как вороны падаль… Да будет тебе известно, что царь Граллон не всегда был таким, как сейчас! Он правил городом Ис, давным-давно построенным атлантами. И еще у него была дочь по имени Дайю. Но ни город, ни Дайю не повиновались Граллону, поскольку у них был иной повелитель…

Так вот, что погружало его в думы, заставляя разговаривать с самим с собой даже в присутствии гостей, самому бередить и без того мучившую его рану:

— Дайю была дочерью порока, но я обожал ее. Было что-то ненормальное в том, как я любил эту свою ошибку! Она была мне живым упреком. Ходили слухи, что она была плодом моей любви к дочери морского царя и родилась во время моего путешествия в Южные моря. На самом деле ее мать была из народа атлантов. Я думал, что я по своей воле похитил ее из Посейдониса, на самом же деле она чем-то приворожила меня. Бесово отродье с глазами спрута. Есть ли где-нибудь еще такие же глаза, одновременно нежные и жестокие? Она была настолько развратна от природы, что одно лишь воспоминание о ней до сих пор приводит меня в содрогание… Будучи королевой Иса, она переодевалась служанкой, выходила по ночам из дворца и шаталась по тавернам. Я так любил ее, что прощал ей эту недостойную слабость. Страшно даже вспоминать это время!.. Однажды утром она не вернулась. Я узнал, что она сбежала с матросами. Она оставила мне Дайю. Но и Дайю недолго хранила прелесть девичьей чистоты: да что там, она была лишена ее уже с детства. И она тоже стала менять любовников, тоже таскалась по тавернам и отдавалась матросам. И она, бесово отродье, тоже умела вымаливать у меня прощение…

Неожиданно Гальдар бросил на Дору взгляд, полный мучительной боли, а Граллон тем временем продолжал разматывать нить своего повествования, и глаза его были полузакрыты:

— Трудно описать словами мое отчаяние, когда я осознал, что она, как и ее мать, была одержима силами тьмы и что ее власть была больше моей! Постепенно город Ис стал меняться и вскоре превратился в средоточие праздности и сладострастия, трудолюбие уступило место поиску наслаждений. Даже стража забросила свою службу, часовые сбегали со своих постов в таверны. А тем временем увеличилось число дурных предзнаменований. И чем больше наши души увязали в пороке, тем выше поднималось море за защитными плотинами… Страшно было предвидеть это и не иметь возможности предупредить об опасности!..

И наступила та страшная ночь, когда Океан разрушил заграждения и смысл богатые дома, а у меня хватило времени лишь на то, чтобы вскочить на коня, за мной следовали мои придворные, мудрецы, немногие из оставшихся верных мне людей. Позади себя на круп своего коня я посадил Дайю. Ее руки обхватили меня за пояс! Ее белоснежные руки! Вода доходила нам до ступней. Пена захлестывала наших скакунов. И вдруг сквозь шум грозы я услышал голос: «Царь Граллон, избавься от своего греха, или ты умрешь!» Я не мог этого сделать. Меня хлестали по щекам ее волосы, еще надушенные и теплые, несмотря на ледяной ветер! Когда-то, зарывшись в такие же волосы ее матери, я засыпал, как волк в своей норе, прячась от собственного лицемерия и трусости! Это были волшебные волосы, я уверен! Женские волосы опасны! Они таят в себе неведомые чары… Кое-кто кричал мне: «Брось ее! Сжалься, Граллон!» Пена уже доходила нам до коленей. Волны уносили наших лошадей, которые ржали и бились от страха. «Избавься! — все громче и громче повторял голос. — Избавься от своего греха!» Но белые руки крепко держались за меня. «Брось! Брось!» — кричали все. Вода окружала нас со всех сторон. «Брось! Брось ее, безумец, у тебя за спиной сидит твоя погибель!» Я обернулся и увидел, что на нас надвигается огромный вал. Только тогда разомкнул я живой пояс, охватывавший меня… Вот этими руками, которые вы видите перед собой, я сорвал Дайю с лошади и столкнул ее в холодную воду. Потом нас подхватила волна, но тут мы почувствовали ногами сушу. Волосы Дайю все еще развевались вдалеке. Я видел их сквозь пену. И я видел, как ее рот кривился в крике! А потом мы попали в эти края, и с тех пор я поселился в этом лесу… Город Ис покоится на дне моря со всеми своими дворцами и башнями. Говорят, что по ночам над морем слышатся разудалая музыка и хохот, в котором слышится боль… Это Дайю отплясывает со своими любовниками… А шум, звучащий над морем, — это стоны их сладострастных душ: им жаль утраченных наслаждений!.. Но о чем жалею я в этом дремучем лесу? Что оплакиваю? Часто и с моих губ срывается шепот; это память о моей молодости, не желающая умирать…