Осторожным, робким движением — движением рабыни! — она откинула с его спокойного лба прядку волос и заметила чуть более светлую отметину, спускающуюся к виску, быть может, след от давнего удара хлыстом. Он открыл глаза. Она вздрогнула, встретив его непостижимый взгляд, сумрачный, как море, когда опускается вечер или когда светлыми летними ночами оно словно сохраняет еще толику дневного света.

— Я заставил тебя ждать, — сказал он. — Прости меня.

Она снова взяла зеркало, но, скорее, чтобы скрыть охватившее ее волнение. Она не могла унять дрожь в запястьях, ноздри ее трепетали, дурацкие слезы наполнили глаза, заволакивая их туманом. Она хотела вскочить, бежать, вырваться из-под его чар, приковавших ее к нему, но не смогла и пошевелиться. С каким-то сладким отчаянием она чувствовала этот невыносимый взгляд, блуждавший по ее телу, по спине, по талии, груди и затылку, спрятанному в пышных волосах.

— Мы договорились с тобою, — снова заговорил он, — я должен идти. Я больше не буду беспокоить тебя, даже если останусь во дворце.

Стон, который был ему ответом, походил не то на вой, не то на воркование какой-то причудливой птицы, это был вечный крик плоти, странное обязательство любви. Она бросилась к нему, плача и омывая слезами его широкую грудь, словно орошая ждущую дождя долину.

— Не теперь!.. Не сейчас!.. Останься!.. Умоляю тебя, Гальдар…

Она в первый раз назвала его по имени…

Дора предстала перед отцом снова в облике принцессы; то ли нарочно, то ли по привычке, а может, оттого, что чувствовала, что за ней следят, она снова обрела свой высокомерный вид. Но притирания не смогли совсем скрыть теней, легших возле глаз, как не сумела она, несмотря на все заботы, спрятать выражение нежной беспомощности, мелькавшее в ее глазах. Нод смутно волновался: он слишком хорошо знал людей, слишком был опытен и сведущ в науке удовольствий, чтобы попасться на такую наживку. Дора вызывала в нем инстинктивное, хотя и не вполне ясное ему самому чувство, в котором он, впрочем, давно себе сознался. Он любовался как ее способностями на поприще политики, так и тайными ее пристрастиями. Она напоминала ему его собственную юность, волнуемую тем же вкусом к жизни, желанием познать и вкусить все, и немедленно. В глубине души он даже сожалел, что интересы империи вынуждают отдать этому варвару Фореносу все самое дорогое, не считая собственной жизни, чем он обладал. Но если теперь император не находил себе места, вспоминая коварство пеласгов, то отец тайно радовался тому, что его дочь счастливо избежала ужасной участи. Со времени злосчастного возвращения Доримаса, он, кажется, еще больше полюбил ее. Она могла (он прекрасно знал это) в случае необходимости выказать почти мужскую решительность и проницательность, расстроить замыслы врагов и проникнуть в самые коварные их заговоры. Она была совершенно лишена болезненной сентиментальности ее брата и его пагубной страсти к высокому. Она редко обольщалась на чей-либо счет, а посему умела обманывать простофиль и быть со всеми в ладу. Ему нравилось, что это изящное тело скрывало в себе столько упорства и неукротимого мужества, которые она не раз имела случай продемонстрировать. Увы! Доримас был старшим и, стало быть, наследником трона. Империя атлантов в этих немощных руках! И колонии сразу же обретут независимость, повздыхав о свободе и подпустив слезы в голосе! Разрази гром эту видимость душевного покоя, к которому он так стремится, ибо, вне всяких сомнений, куда легче слушать пение сирен, чем спесивые речи послов, и устраивать изысканные ужины, нежели готовить войска! Но оправится ли он от ран, вот в чем вопрос. Врачи уверяют, что да. Чего, интересно, стоят их предсказания?

— Как он сегодня себя чувствует? — спросил он.

— Он отдохнул. Кашель прекратился.

— Странный приступ при виде казни, да еще пеласга, его личного врага!

— Это из-за слабости и из-за всего, что ему пришлось пережить. Но я уверена, что он скоро поправится…

— Будем надеяться. Как бы там ни было, сообщи на всякий случай врачам, что за выздоровление твоего брата они будут отвечать головами. Хороший способ: меньше болтовни и больше дела. В противном случае… Необходимо, чтобы уже через месяц принц был на ногах и в силах командовать флотилией, которую я соберу.

— Это вполне возможно, отец, но только при условии, что он уедет из Посейдониса.

— Это еще почему?

— Я поговорила с врачами, с каждым отдельно. Все они утверждают, что здешние испарения крайне вредны, они только задерживают выздоровление, в исходе которого, впрочем, никто не сомневается.

— Это что-то новенькое!

— Мне кажется, что несколько недель, проведенных на нашей вилле среди сосен, благотворно скажутся на его здоровье. Брат тоже с этим согласен. Но это еще не все. Он хотел бы взять с собой этого Гальдара и его товарища… Оша, так ведь его зовут? Он говорит, что присутствие Гальдара и того, второго, укрепляет его силы.

— Опять этот Гальдар!

— Это же просто каприз больного, было бы неразумно его не выполнить. Ну и потом, это все еще только планы…

— Ты, вероятно, отправишься с братом?

— Если великий мне позволит.

Император усмехнулся. Он нервно поигрывал своими перстнями.

— …Если только мое присутствие у его изголовья не покажется тебе излишним.

— Напротив, милая Дора! Ты поддержишь его слабеющее мужество и сумеешь вдохнуть в него жажду справедливой мести. Ему придется трудно. Первый адмирал будет действительно командиром флотилии, ему будут даны исключительные полномочия, в том числе даже отмены в случае необходимости приказания принца. Досадно, что приходится идти на такую предосторожность.

— Я почти по-матерински привязана к Доримасу. Но, принимая во внимание недавние печальные события, я вынуждена согласиться с тобой. Что ж, вылечим его, а там уж будет видно. Смогу ли я быть чем-нибудь полезна тебе за это время?

— Я сообщу, если что-нибудь понадобится. Но отдохни и ты. Война с пеласгами отнимет много сил. Быть может, мне придется возложить кое-какие обязанности и на тебя. А пока следовало бы развеяться. Когда вы едете?

— Как только позволят доктора. Завтра или послезавтра. Они говорят еще, что из-за высоты и расположения в некоторые часы во дворец проникает слишком сильный, слишком насыщенный запахами и солями морской ветер, это тоже вредно для раны в легком.

— Да, да, я совершенно согласен с тобой. Кроме того, твои желания — закон для твоего отца.

— Пусть не отец, а император примет мою признательность.

— Что ж, пусть будет так. Возвращаясь к Гальдару, мне бы хотелось, чтобы ты воспользовалась обстоятельствами и разузнала его намерения, мне кажется, он скрывает что-то серьезное и важное. Надеюсь, я могу на тебя положиться в этом?

— Что ты решил на его счет?

— Это не срочно. Когда твой брат поправится, я надеюсь, он выбросит из головы этого своего спасителя.

— Как это так?

— Незачем совершенно — это было бы непростительной глупостью! — возвращать ему все его добро и воздавать лишние почести; довольно будет того, чтобы дать ему какое-нибудь небольшое подразделение, ну, к примеру, галеру…

Дора не могла скрыть своей растерянности.

— Что ты об этом думаешь? — спросил ее отец медовым голосом.

— Мне кажется, у него куда более скромные притязания. А кроме того, хватит ли ему его знаний?

— Хватит. У него есть друг Ош, вполне сведущий во всем этом, а может даже, и слишком! Да и сам он избороздил едва ли не все моря.

— Да, но только на скамье для гребцов!

— Ну, что ж, мы можем дать ему в помощь какого-нибудь искусного наставника вроде Доримаса. Но, кажется, мой план тебя не вдохновляет? Похоже, и ты теперь разделила странную привязанность твоего брата. Это меня удивляет.

— Я и сама удивлена.

— Так почему же ты его так горячо защищаешь?

— Кстати, мне не очень понятно, что заставляет тебя самого среди бесконечных трудов и забот заниматься этой незначительной фигурой и до того серьезно, что приходится вызывать и меня…