Это была неисчерпаемая тема, ибо за двадцать лет Гальдар избороздил столько морей, бросая якоря во всех известных портах, и слышал едва ли не все языки мира! А кроме того, в этих беседах они лучше узнавали друг друга, учились понемногу заглядывать в свои души, открывая для себя новые чувства и окрыляясь новыми надеждами. Она, почти не покидавшая прежде императорского дворца, постигала природу, узнавала ее нескончаемые богатства, рассматривала ее на расстоянии вытянутой руки, — этот мир, куда более земной, чем мир придворных сановников. И он, удивляясь тому, как покорно она слушает, вдруг увидел в ней совсем другую женщину, которой она сама в себе еще не ощутила. Вспоминая тот ад, который он прошел, Дора спрашивала себя, как, каким чудесным усилием разума и воли сумел он удержать в памяти столько знаний, постичь так много и забыть свои бесконечные несчастья и кем он мог бы стать, если бы не эти невзгоды, выпавшие на его долю! Приливы нежности захлестывали ее, когда в его рассуждениях просвечивал вдруг лик прежнего ребенка, которым он когда-то был. День за днем, шаг за шагом она узнавала с трепетом его жизнь, исполненную скорби, не слишком богатую радостными событиями и насыщенную размышлениями!

Гальдар вел ее по просторам своей памяти и воображения в те далекие страны, где ему довелось побывать и которые она знала лишь по сводкам высокопоставленных чиновников своего отца и описаниям географов. Он рассказывал о Ниле так, как мог бы рассказать гребец с галеры, идущей на веслах вверх по течению, исходивший его берега и перенесший удушающий зной африканского солнца.

— Вода в нем желтого цвета, но берега очень плодородны, ибо он столь же богат жизненными элементами, как и кровь человека. Это артерия страны. Никто, кроме жрецов, не знает, где он берет свое начало.

Он побывал у трех великих пирамид — тех, что мы называем пирамидами Хеопса, Хефрена и Микериноса, — и осмотрел их, изучил, коснулся руками, пока его товарищи валялись в тени, умирая от усталости и жажды. Он запомнил, что каменные блоки пригнаны столь тщательно, что в щель невозможно было вставить ногтя. Он говорил, что египетские мудрецы предсказали конец света, и кто-то из просвещенных фараонов повелел возвести эти сооружения, форма и мощь которых могла бы поспорить с огнем и водой, чтобы сохранить для грядущих поколений накопленные знания.

— Но нынешние люди утратили то, чем обладали древние. Они утеряли тайну Чисел. Умеют только покупать и продавать. Думают, что пирамиды скрывают сокровища.

— Они сбились с пути?

— Да. Вера умерла. Египетские властители возводят мавзолеи, чтобы увековечить свою ничтожную славу. Они пытаются подражать предкам, не зная, что такое святость.

— А атланты?

— Они подали дурной пример: первыми забыли свое великое предназначение.

— Но в чем оно состоит?

— Ты ведешь за собой этот народ, и никто, никто не объяснил тебе, кем были наши отцы и что они сделали?! В те давние времена они очистили землю от мерзких чудовищ — нынче их не встретить, — населявших болота, пещеры и лесные ущелья. Наши отцы встречались и воевали со всеми теми существами, которыми теперь украшают корабли. И это еще не все! Не было на земле никого искуснее их в судостроении, никого неустрашимее и сплоченнее их; и они несли с собой повсюду свет веры, искусств и ремесла. Тогда нас любили. Наших отцов ожидали, а не отвергали, как теперь.

— Но ведь это они создали империю?

— Потом, Дора! Много времени спустя! Империя — это болезнь, вывих, эпидемия, охватывающая народы. Просвещение не означает захвата. Но когда кто-то достигает могущества, способного соперничать с нами, мы чувствуем себя отвратительно! Новые люди пришли к власти, они перевернули с ног на голову, уничтожили все, что было накоплено таким трудом, — даже уважение, которое к нам питали!

— Ты говоришь об отце?

Он помедлил с ответом. В первый раз он так явно изменял своим мыслям. Он почувствовал не страх даже, а скорее, досаду на самого себя.

— Ты, наверное, не винишь Фореноса в агрессии? — продолжала спрашивать Дора.

— Ни император, ни король пеласгов не повинны в том, что произошло. Народ не развращается в один день, как не могут все однажды сойти с ума.

— Так, по-твоему, атланты развращены?

— Они стали совершенно безрассудны, их снедает желание немедленной наживы, страсть к праздности, к роскоши, к бесконечному числу рабов. Они торгуют всем, и в первую очередь своей безопасностью. Представь, что будет, если взбунтуются рабы?

— Отец прав. Ты действительно опасный человек.

— Нет, Дора. Увы, нет! Я просто наблюдаю, я размышляю и даже посвящаю тебя в свои мысли и опасения, но я не предпринимаю ничего. Да и как я смог бы? Кто меня стал бы слушать? Народ, ослепленный богатством, выкалывает глаза пророкам, смущающим его безмятежность.

— Но ведь я тебя слушаю!

— Мне хотелось бы, чтобы ты поняла, что ничего еще не потеряно, что никогда не бывает слишком поздно. Достаточно одного движения, чтобы все изменилось… Я хотел бы, чтобы ты, в чьих руках будет когда-нибудь высшая власть, поняла, что боги благословили бы тебя, если бы ты не искореняла мятежи огнем и мечом, а действовала, подобно нашим предкам, призвав в советники любовь и сострадание…

— Ты знаешь, что теперь тебя ждет?

— Я знаю только, что доверяю тебе во всем.

— А что, интересно, ты сделал бы, если бы сам стал императором?

— Постарался бы восстановить мир повсюду, мир, основанный на уважении к людям.

— А ты покарал бы Фореноса, виновника наших несчастий?

— Я говорю тебе, твой отец и Форенос здесь ни при чем. То, что грядет, будет следствием многих веков беззакония и несправедливостей! Император пойдет до конца, и не исключено, что он еще одержит верх. Но, когда на трон взойдет Доримас, снова найдется кто-нибудь, кто соберет под свои знамена недовольных, и все повторится.

— Империя в итоге рухнет под ударами тех, кого атланты вывели на свет из невежества?

— Я не пророк. Мне хотелось бы верить, что я ошибаюсь, Мне кажется, я сделал бы невозможное, чтобы избежать этого, если бы только это было в моих силах! Я чувствую, что мы невозвратно теряем что-то важное, необходимое!

— И причина этой катастрофы таится исключительно в наших отношениях с меньшими народами? Мы захватываем слишком много золота и невольников? Поэтому?.. Ты уж договаривай!

— Люди, среди которых я жил, рассказывали, что до нашего появления земля была населена дикими народами, дрожавшими, едва заходило солнце, и заклинавшими его вернуться, как только появлялся сумрак. Они не знали ничего: ни веры, ни пения; они не умели обрабатывать землю, могли разве что охотиться на зверей своими примитивными орудиями. Им казалось, что мы явились с другой планеты: нам было открыто тогда бесконечное знание — всемирный Разум и божественная Любовь, то, что сейчас мы окончательно утеряли. Его хранят только отдельные люди. Их слишком мало, это скорее исключения. Нас погубило золото и могущество, которое оно дает. Путешественники дивились нашим памятникам и богатству. Мы стяжали всю мыслимую земную славу. Нас считают прекрасными, глядя на наши великолепные одежды и бессмысленную роскошь наших жилищ; и мы сделались мерзостью и гнилью людской. Миф о Посейдонисе для нас — всего лишь сказка! Мы забыли, кто мы и откуда. Сыны неба топчут теперь землю, подобно свиньям!

— Так говорили те бунтовщики из Верхних Земель? Но скажи, Гальдар, если бы твой отец и те, что были с ним, одержали верх, что сделали бы они, получив власть в свои руки?

— То же, что и Нод.

— А ты, если бы тебя не отправили на галеры?

— То же самое… Ну, разве что несколько помягче…

— Я перестаю тебя понимать.

— Властитель — не что иное, как воплощение народа, над которым он поставлен, народ внушает ему поступки и сам же иногда мешает ему действовать, как бы покорен он ни был. Куда исчезнут вдруг, в один день — да и чем заменяться? — золото, привозимое из колоний, вереницы невольников, все, к чему мы привыкли? Если бы я был королем, меня убили бы мои сановники. Или мне пришлось бы уступить, покривив душой, измениться самому из необходимости, и я бы вяло утешал себя, делая вид, что правитель подвластен общему мнению. Я предпочел бы быть тем, что я есть, то есть ничем…