Я на цыпочках спустился по лестнице, чтобы быть наготове, когда он спустится в погреб. Но он остался на кухне. Я мог наблюдать за ним через щель над дверной ручкой. Он открыл литровую бутыль вина… Наверное, он размышлял о жене, которая, как обычно, поехала за молоком. До первых ферм за пределами города ей приходилось покрывать несколько километров. Все из-за того, что месье Доменико повздорил с продавцом сыра, который жил в доме напротив. С того дня он запрещал своей жене ходить к нему. Путь от дома до фермы занимал более получаса в один конец. Поэтому я надеялся, что месье Доменико не преминет уйти с кухни. Но он продолжал пить. Тут я понял, что он не уйдет, пока не допьет всю бутыль, и попытался прикинуть, за какое примерно время нормального сложения мужчина выпивает литр вина.

Я вернулся на чердак. Инструменты инспекторов были все еще здесь, рядом с канистрой ксилофена. Я представил себе колонии насекомых, которые, как объяснил мне отец, выгрызают галереи внутри балок. Я прижался ухом к дереву и услышал какой-то шум. Нет, не хруст или потрескивание, как и говорил инспектор, а своего рода вибрацию, возможно, от проходящих по национальной дороге фур, словно балка была живой. Я подумал, что это доказательство, что в ней кто-то живет.

Я услышал шум на лестнице в погреб. Падение. Месье Доменико оступился на ступеньках. Он разговаривал сам с собой, повторял, что именно сказал моему отцу после посещения инспекторов, что он не для того корячился всю свою жизнь, чтобы присутствовать при том, как армия жуков-дровосеков уничтожит каркас его дома. Хлопнула дверь. Потом зазвонил телефон. Должно быть, он налетел на какую-то мебель, потому что, перед тем как снять трубку, охнул. Я ждал твоего звонка, сказал он… Соседи готовы обработать свои дома, и он не видит никакого выхода. Он повторил, что не понимает, почему обвиняют именно его. Он закашлялся и сказал: Подожди секунду. С чердака я расслышал металлический скрежет колесика зажигалки о кремень. Он продолжал: Он никак не может взять в толк, почему отдуваться должен он один, для начала нужно доказать, что он первым подцепил эту заразу. На днях он зайдет в префектуру. Он добавил: Жан-Пьер уже в курсе. Он припоминает. Однажды ему уже наносили подобный удар. Он не слишком-то следил за границами, когда огораживал свой участок, и соседи предприняли определенные шаги, чтобы заставить его сломать ограду.

Собеседник на другом конце, по-видимому, попытался смягчить его слова, поскольку месье Доменико сказал: А, так ты думаешь, что я на это не способен? И ты тоже на их стороне. Ну что ж, ты еще обо мне услышишь! Наконец он, не прощаясь, матерясь и чертыхаясь, повесил трубку. Послышался звон стакана.

Я решил снять рубашку и помахать ею из слухового окна, чтобы привлечь внимание матушки. Я заметил, как она разговаривает с месье Барклаем рядом со штабелем дров. Возможно, она спрашивала, куда я делся. Часов у меня не было, и я не мог сказать, сколько времени нахожусь на чердаке, пропитанном одуряющим запахом химикалиев. Я посмотрел на канистру с ксилофеном. Что бы там ни говорил месье Доменико, он обязан будет через это пройти. К нему, как и ко всем остальным, придут те, в белых комбинезонах, прямо из Эльзаса, и обработают его чердак. Я услышал грохот. Стопка тарелок.

Порой, летними вечерами, когда мы с матушкой наслаждались под липой прохладой, нам случалось подпрыгивать от неожиданности от грохота бьющейся об пол посуды мадам Доменико, но та никогда не жаловалась, и моя мать приговаривала: Раз молчит, значит, есть почему. Под этим подразумевалось, что у мадам Доменико хватало проблем с мужем, но это не помешало ей получить должность секретаря дирекции в сельском госпитале Святого Креста. Она получила это место благодаря своему супругу, которому только и надо-то было, что позвонить по телефону.

Когда ее муж принимался бить посуду, мадам Доменико быстрехонько ретировалась, делая вид, что выходит прогуляться. Она останавливалась тогда перед нашим домом и болтала с матушкой. Чаще всего рассказывала о своей дочери. Она говорила, как ей жалко, что та вышла замуж и бросила учебу. Потом справлялась по стоящему у нас на садовом столике будильнику, сколько времени, набрасывала на плечи шаль и спешила домой. Месье Доменико ждал ее. Его присутствие угадывалось по пылающему кончику сигареты, и легко было представить, как он в полумраке всматривается в светящийся циферблат своих часов. Иной раз он располагался перед малинником в складном садовом кресле, пока она убирала в доме, даже если было уже поздно. Такой он ввел график. Ввел с тех пор, как она стала работать в госпитале. Между тем, говорила моя мать, деньги им особо не нужны. Нет, она работала секретарем дирекции не ради денег.

Итак, я был готов помахать рубашкой. Матушка все еще обсуждала что-то с месье Барклаем. Она бы тут же все поняла, если бы заметила меня в слуховом окне. Но тут раздалось знакомое позвякивание велосипеда мадам Доменико, которая подъехала по национальной дороге с прицепленным к рукоятке бидоном молока, и я вновь натянул на себя рубашку. Повернулась на петлях решетка. Я услышал скрежет тормозов, скрип резины о перекошенный обод, пока она спускалась в гараж. Ей понадобилось какое-то время, чтобы пройти из подвала на кухню. В конце концов я расслышал ее шаги. Я представил себе, как она выбирается в своих красных туфлях из погреба. Я расслышал слово «повязка». Она копалась в стенном шкафу. Потом до меня донеслись звуки сметаемого с плиток кухонного пола фаянса. На мгновение он застонал. Она сказала: Ничего страшного, чуть порезался. Нет-нет, мы не будем его ампутировать, все пройдет. И когда она стала напевать, он замолчал.

На полках вдоль лестницы поблескивали запасенные мадам Доменико средства для красоты. Я спустился по ступенькам, готовый, чуть что, бежать. Но время все шло и шло. Я открыл флакончик с лаком для ногтей. Меня вдруг настигло воспоминание: однажды, когда я вернулся из центра с пачкой стирального порошка, мадам Доменико предложила мне панаше[34] и через дверь в кухню попросила принести из погреба бутылку пива и бутылку лимонада. Я сама не могу пошевелиться, сказала она. Вернувшись, я обнаружил, что она, сидя перед раковиной, красит себе ногти. Отвинтив пробку флакончика, она красила крохотной малиново-розовой кисточкой большой палец, отделив его от остальных пальцев ноги ватным тампоном. Я не мог оторвать глаз. Я даже ждал, что она протрет ногу кофе, как с приходом весны делала каждый день. Это улучшает цвет, говорила она. Соседи подумают, что я загорела. Они скажут: Вы только взгляните на мадам Доменико, какая она загорелая, вот что значит вернулась из отпуска.

Дверь на чердак открылась. Я увидел, как в нее просунулась рука мадам Доменико. Я вжался в стену, пытаясь придумать, что отвечу, если она вдруг объявится на чердаке. Она сняла с крюка совок и метелку. Закрывая за собой дверь, подтолкнула ручку бедром, но язычок не заскочил в паз, и дверь осталась приоткрытой. От выхода эту дверь отделял какой-то метр. Отличная возможность сбежать. Но я заметил ее мужа, который курил на террасе сигарету. Она собрала последние обломки фаянса и выбросила их в мусорное ведро, потом подала мужу стакан вина. Он вернулся на кухню. Я был готов выскочить в коридор, а оттуда — на террасу. Оказавшись во дворе, если бы они меня заметили, я всегда мог бы сказать, что меня прислала за сахаром или маслом бабушка.

Он спросил, почему ее не было столько времени. Он потерял терпение. Именно поэтому и разбил стопку тарелок. Он сожалеет об этом. Это был люневильский сервиз, но поступил он так не случайно. Если бы она вернулась вовремя, он не стал бы бить посуду… Его голос смягчился. Он назвал ее каким-то ласковым именем. Я не смог разобрать: Моя маленькая… Он вспомнил о тех временах, когда торговал галантереей. Если бы в один прекрасный день он не продал моток переливчатого хлопка инспектору академии, то, возможно, до сих пор бы мыкался, приторговывая, на своем трехколесном мотороллере. Но его жена, по крайней мере, возвращалась бы вечером вовремя. Ей не пришлось бы проезжать столько километров, ведь, если бы он так и остался разъездным торговцем, они бы здесь не жили. Жизнь была бы не такой тусклой. Не было бы ни политики, ни жуков-дровосеков, ничего. Разве стоило, Анжела, корячиться в саду ради дочери, которая так редко нас навещает? И ему не пришлось бы присутствовать на свадьбе Жанны. Это она, ее мать, да-да, ты! ее поощряла, ее так воспитала. Голос поднялся на тон выше. Она ответила, что все равно его не слушает. Все было как обычно, ему требовалось сорвать на ком-то раздражение, и он выбрал ее. Но на сей раз она не хотела идти у него на поводу. Он сказал: Ты же отлично видишь, что он бездарность, этот ее каменщик, ты же видишь, что она больше сюда ни ногой! Интересно, уж не он ли натравил на нас инспекторов. Так и вижу, как он, сидя в кафе, говорит им: Вам нужно начать с предместий, там будет кому продать ксилофен, взять хотя бы родителей моей жены, у них денег куры не клюют…