Итак, в конце концов я встал из-за письменного стола, нажал кнопку «пауза» на плеере и поднял трубку.
«Малыш, — сказала мне мать таким голосом, какого я никогда до сих пор от нее не слышал, голосом как бы обессиленным или, скорее, постаревшим, настолько оживлявшее его обычно певучее легато сгладилось под напором скорби в монотонное стаккато, к которому несущие его радиоволны добавляли исполненные патетики эффекты вибрато, весьма схожие со старческим дрожанием голоса, — милый малыш, если хочешь в последний раз повидать в живых свою бедную бабушку, то поторопись. Боюсь, она протянет совсем недолго: врачи дают ей от силы неделю».
Как бы там ни было, если бы я не знал о состоянии бабушки в тот миг, когда тем же днем, хорошо за полдень, сошел в летний зной с поезда на вокзале Клермон-Феррана, мне бы не составило труда догадаться, что оно безнадежно, хватало горестного зрелища моей матери на перроне, когда, держась за согнутую калачиком руку отца (вдвоем они с трудом продвигались вдоль вагонов, так как им приходилось идти навстречу толпе пассажиров, которые не столько высаживались из вагонов, сколько спасались из них бегством, спешили вырваться на свободу, чтобы как можно скорее очутиться на свежем воздухе и вздохнуть полной грудью после четырех часов, проведенных в жаркой, удушающей атмосфере, настолько влажной, что там, где купе были забиты до отказа, окна в конце концов запотели из-за перебоев в системе кондиционирования и нерадивости проводников, под напором все более и более настойчивых упрашиваний пассажиров решившихся приоткрыть форточки лишь наполовину), она направилась ко мне медленным и неуверенным шагом, чуть ли не спотыкаясь; как будто агония ближнего физически затрагивает всех, кто его окружает, не из-за того, что его болезнь заражает и их, но, скорее, из-за постоянного соседства со смертью за работой (в качестве побочного побора поднятое взмахом ее косы пагубное дуновение изымает, наверное, у них толику жизни), ее лицо на самом деле, впрочем, точно перенося в пластику услышанный мною несколькими часами ранее по телефону голос, внезапно, как мне показалось, совершило скачок во времени: отныне его затронуло то одрябление тканей, что придает людям определенного возраста такой вид, будто они облачены в слишком просторную для них кожу, кожу, про которую можно сказать, как говорят о долго носимой одежде, чья материя вытянулась и фасон исказился, что она им больше не идет, и которая, вновь по примеру старой одежды, сверх того утратила свои оригинальные оттенки и выделку, приобретя вместе с тем бесповоротно пролегшие складки; даже лучезарная улыбка, озарявшая его всякий раз, когда она со мной виделась, — эта чистая радость, перехваченная розовой ленточкой ее губ, — даже эта улыбка предстала потускневшей, слегка растушеванной едва заметными подергиваниями; в подрагивающей же влаге ее глаз читалось одно-единственное чувство, и оно низводило счастье от свидания со мной до уровня филиграни: это чувство, скорее тоска, нежели горе, а может, даже, размышлял я, выхватывая время от времени ту деталь нордической пиеты, какою представал ее взгляд в зеркальце на обратной стороне солнцезащитного щитка машины, пока мы, чтобы добраться до бабушки, пересекали все три Клермон-Феррана, а потом его предместья, может, даже ее крайняя степень, какою является паника.
Так как заведомая неизлечимость ее болезни требовала теперь уже лишь того, что в медицинской терминологии квалифицируется как «паллиативный уход» (форма стремления любыми средствами продлить жизнь больного, сводящаяся всего-навсего к продлению того, что некогда называлось «при смерти», восприятие этого выражения изменилось с развитием растянувшей его во времени науки: теперь оно обозначает уже не мгновение, а период — а возможно, даже, кто знает, вскоре будет означать просто-напросто один из возрастов, то есть пятый, который придется добавить к тому четвертому[25], введения какового уже потребовало увеличение средней продолжительности жизни, поскольку третий, пенсионный, мало-помалу выявил свою недостаточность), бедную старушку недавно забрали из клиники, куда она поступила двумя неделями ранее, чтобы перевести на стационарное отделение медицинского института, расположенного среди комфорта лесистых возвышенностей овернской префектуры.
Это заведение, под названием «Голубые ели», оказалось строгой, лишенной всякого изящества постройкой, высеченной в начале прошлого века из той разновидности весьма распространенной в сей вулканической местности черной эруптивной породы, что зовется андезитом; узнаваемый среди прочих смешанными нотками пансиона, аптеки и столовой, уже от подъезда там разносился больничный запах, ненавязчивый, конечно, но достаточно ощутимый, чтобы немедленно напитать вас своими характерными успокоительными свойствами.
Мы пересекли мощенный в шашечку и украшенный кадками с саговником вестибюль, куда выходили стеклянные двери приемного покоя и, напротив них, дверь в часовню, распахнутые створки которой обнажали известный аскетизм (голые стены, несколько скамей, алтарь, крест), поднялись на четвертый этаж и втроем направились по длинному и широкому коридору, по которому взад-вперед прогуливалось несколько убеленных сединами болезненных старых женщин, одни — поддерживаемые парой родственных или нанятых рук, другие — наполовину заточенные в никелированные ходунки, кое-кто — откинувшись в креслах на колесиках, от их стеганых халатов веяло свежими парами одеколона и приглушенной затхлостью мочи. Пройдя его до конца, мы остановились перед дверью, моя мать постучала в нее и, хотя никто не пригласил нас войти, тут же ее толкнула.
Мы попали в палату, устланную белым линолеумом, ее стены были оклеены бежевой пенистой резиной в напоминавших каноническую кухонную клеенку абстрактных разводах, вдоль стен пробегали крашенные в голубое деревянные поручни, над ними в рамке под стеклом висела разве что маленькая, выцветшая репродукция «Мадонны с Иисусом и святой Анной» Леонардо да Винчи, да еще наверху, в одном из углов, громоздилась мрачная масса выключенного телевизора, удерживаемая над пустотой стальным коленчатым кронштейном, за широким откидным окном виднелись верхушки берез и елей, колокольня романской церкви в Сейресте, а на заднем плане вырисовывался на голубом небе облысевший некк Монкарвеля; бо́льшую часть места занимала водруженная на колесики кровать с высоким металлическим каркасом, с нависающего над ней справа железного коромысла свешивалась прозрачная пластиковая полость, на три четверти наполненная какой-то бесцветной жидкостью, слева ее поджимала тумбочка из слоистой белой пластмассы, столешница которой, огражденная четырьмя тонкими никелированными планками в виде парапета, служила опорой телефонной трубке цвета слоновой кости, бутылке минеральной воды, стакану, пачке бумажных носовых платков, а также лотку из нержавеющей стали и смутно отражавшимся в его кривизне четкам с мелкими гранеными бусинами цвета хрусталя, рубина, изумруда, янтаря и лазурита; на кровати, под белой простыней, длинные и утонченные складки которой совпадали с рельефом истощенных членов, покоилось тело; перекатившись по глубокой ложбине в огромной подушке, к нам медленно повернулась растрепанная голова.
Как я не преминул тут же убедиться, бабушка — ибо это была она — и в самом деле дошла до последней крайности, до такой нездешней точки, что я не уверен, пусть даже мне и показалось, что она невнятно пробормотала мне на ухо несколько слов, когда я нагнулся, чтобы ее поцеловать, что она меня узнала, словно я внезапно приобрел в ее глазах облик какого-то чужака, каковыми в некотором смысле мы все трое отныне для нее стали: безвозвратно разрывая кровные связи, связывавшие ее с нами, агония уже заставила ее пересечь ту непроницаемую границу, что отделяет живых от мертвых, настолько отдаляя их друг от друга, как могут быть далеки в животном царстве разные виды.
