Вечерний свет погружал поселок в свою зеленоватую ложбину. Ветер тормошил деревья в садах, во дворах, на кладбище у церкви, часы на которой показывали семь. Он вернулся домой раньше, чем обычно, хотел в виде исключения прогуляться перед обедом, случайность, некстати поддержанная интуицией, так ему тогда верилось, даже если всего лишь утомление, а отнюдь не беспокойство подтолкнуло его около шести выключить свои приборы, собрать вещи и застегнуть портфель, бормоча: На сегодня хватит, все впустую, пойду домой…

Он часто отправлялся в город, спускался к самой реке и брал пиво в буфете на берегу у гребного клуба, наблюдая за гребцами, за их синхронными движениями, их ритмом, кажущейся легкостью, это созерцание помогало ему привести в порядок свои мысли перед возвращением домой. Людо как раз тогда остался на второй год во втором классе коллежа в Медоне, где был на пансионе, и Вера компенсировала его отсутствие, наращивая активность вне дома, перенося свою роль совершенной матери на поселок, в котором она всех знала и с каждым была на «ты», наслаждаясь уже в ту пору более солидным и влиятельным положением, чем у всего муниципального совета, вместе взятого. Она была повсюду, организовывала, направляла, координировала малейшие проявления активности местной общины, турнир по игре в шары, полдник-маскарад, установка баскетбольной корзины, брокант[14], петиция против вырубки лип на площади, ничто в те времена без нее не обходилось… Она бороздила поселок на велосипеде, исхитрялась добыть машину, когда ей надо было ехать в город, проводила часы на телефоне, окрыляемая восхищением, уважением и любовью, которые к ней проявляли: дни напролет работы на общественных началах неизбежно впечатляют. Свой штаб она организовала в комнате для друзей, примыкающей к их собственной, освобождая ее всякий раз в случае необходимости, обретая там убежище для сна после больших ссор, отсюда и его замешательство, когда она вселилась в комнату Людо, ему понадобилось время, чтобы понять, что изменения, по мнению Веры, не должны касаться других их обычаев, за исключением сна…

Он продолжал свою прогулку в сторону прудов, довольный, что у него есть цель, ибо сегодня без нее ему было бы трудно, и чем дальше он заходил, тем живее представлял себе, что отыщет на берегу доказательство ее обманов, причину уверток, кому набить морду. В его воспоминаниях, эта бессмысленная ходьба, десятки раз повторенная тем летом к Брошару или куда-то еще, растянулась на четыре или пять следующих сезонов: он, растрачивая силы, теряясь вместе с собакой в безумном стремлении, на грани безумия меря шагами сельские просторы, влекомый желанием, равным страху видеть, знать, страху, растущему по мере того, как уточнялся след, и торжествуя в заключение, он отступал, ни на что не годный, лишь только у него уже почти появлялось имя, лицо, место… отступал, всякий раз что-то его схватывало… пока все это не взорвалось, в момент несчастного случая, в тот-то момент все и произошло, когда он подбирал остатки плоти, разбросанные по краю железнодорожного пути, с мыслью, что необходимо ее похоронить, он сделает небольшую кучку у основания опоры, вернется за ней на машине с большим мешком для мусора, выроет яму в глубине сада, и они вместе его закопают, он и она… потрясенный внезапно неистовыми рыданиями, он упал на колени, уткнулся лбом в траву у насыпи, пучки которой он выдирал окровавленными пальцами, разрушенный или, скорее, задушенный болью, не имевшей ничего общего со смертью собаки, конечно же, эта собака, Жоко, с самого начала его раздражала, ее взяли против его воли, потакая капризу Людо, ее совершенно не дрессировали, чем и объяснялась та мясорубка, свидетелем которой он только что стал, — жесткая, необъяснимая боль, он тщетно пытался исторгнуть ее из себя по ходу жестоких конфликтов, разгоравшихся в дальнейшем при одном упоминании имени Жоко, поскольку Вера так и не простила ему ни того, что он не смог удержать собаку, ни того, что в конце концов оставил ее останки на съедение птицам, пренебрег своей ответственностью, хотя это она навязала ему собаку, которой он не хотел, и исключила его из ее воспитания, при этом полагаясь на него в уходе за ней, совсем как с Людо, в один прекрасный вечер так и прозвучало: совсем как с Людо.

Она смотрела на него, с открытым ртом и округлившимися глазами, ее грудь сотрясали отрывистые свистящие вздохи, которые, казалось, неминуемо обернутся слезами, но она разразилась хохотом, корчась от смеха, шумная, непристойная, раскрепощенная, словно этим ударом он вдруг позволил ей копнуть в себе глубже, чем обычно, и излить наконец на него все то, что она копила и удерживала так долго, с самого рождения Людо, ребенка, который ей так трудно дался, единственного, которого ей удалось сохранить, пролежав три четверти беременности в лежку, с седьмого месяца в больнице, с ним отсутствующим, отчужденным, безразличным и брезгливым, как он оставил ее одну с ее отчаянием, ее тоской и счастьем… Возможно, они могли бы той же осенью и разойтись, изнуренные чуть ли не ежедневными баталиями, каковые только и могли, что вскрыть всю глубину пропасти, где бурлили взаимные злоба и презрение, возможно, Вера действительно бы ушла, если бы он не стал ждать семь или восемь лет, чтобы поймать ее на слове: подняться собрать чемодан, затянуть его ремнем и указать ей на дверь… но в ту пору подозрения, терзавшие его с той странной встречи на плато, смутно приковывали его к ней, и, уйди он сам или выстави ее, все равно ему было бы не избавиться от мысли, что тем самым он воплотил ее сокровенное желание возвратить себе ту свободу, которой она собиралась в полной мере и совершенно конкретно насладиться в свои сорок, тогда как он, без нее… а с ней… обрюзгший брюнет, сухая глина, которую смочили и снова сделали податливой несколько инцидентов, словно повторяющийся раз за разом шанс придать ей форму или окончательно отбросить… недели и месяцы, годы во всем этом, загадка, подозрения, поочередно то разрозненные, то собранные в один тягостный вопрос: вопрос времени, прошедшего, проходящего и грядущего, спайка и износ, запертое на висячий замок наслаждение и ключ…

— Ну вот, без двадцати, все в порядке, можете не торопиться, произнес довольный собой таксист, останавливаясь перед расписанием отправлений поездов дальнего следования.

Сметение, медлительность. Он попросил у него совершенно бесполезный счет, после того как долго крутил в руках бумажник, как бы выискивая деньги, неспособный вычислить чаевые, которые он собирался дать, охваченный той разновидностью оцепенения, против которой вынуждал себя бороться, мысленно отвешивая себе легкие шлепки: Людо, позвонить Людо, чтобы знать, по крайней мере знать, как обстоят дела… заходя в вестибюль, уставившись на телефонную кабинку, часы, справочное табло, «Талис», Брюссель-Южный, путь, Людо, горький кофе, поданный за стойкой, позвонить, докупить сигарет, воды, шоколада, лучше глазированных шоколадных батончиков, сахара, чего-нибудь съестного, прокомпостировать билет первого класса, мне повезло, выйти на перрон, оставаться как можно дольше снаружи, внезапно обессилев, пить, за гранью, зайти, пока я не рухнул во весь рост, как-то войти, сесть, там, куда угодно, у прохода…

Он покрылся потом, с трудом дышал, дожидаясь с закрытыми глазами, вцепившись пальцами в свой пластиковый пакет, который нелепо прижимал к животу, пока закроются двери, медленного, почти неслышного отправления поезда, которое бы мало-помалу распустило узел, на самом деле так и не объясняя ему, почему он предпочел оказаться здесь, в вагоне TGV[15], что проследует без остановок до самого Брюсселя, где у него не будет времени, если он не хочет опоздать на пересадку, ни искать действующую телефонную кабинку, ни раздобывать перед этим телефонную карту, захваченный абсурдным хитросплетением, каковое выплюнет его вместе с пластиковым пакетом в семь двадцать одну на вокзале в Гамбурге, тогда как ей уже, возможно, сделали коронарографию и запустили между делом пресловутую вермишелину, дабы растянуть, не дожидаясь, пока новая пробка… или, наоборот, дошло уже до настоящего инфаркта, а аппараты не подействовали, персонал измотан… Впечатление, что голос Людо, один только голос, не столь важно, что он скажет, мог разве что швырнуть его в какую-то воздушную яму…