К вечеру они пришли в посад Троицкой лавры, и Андреев поместил их в надежном доме.

Для Терехова и Андреева наступило время любви и битв. Не проходило дня, чтобы они не дрались с поляками, которые дожигали последние дома, а затем каждый вечер они скакали в Троицкий посад повидать Ольгу и Пашку. Андреев уже не таил своей любви от друзей и только не решался открыться Пашке.

Среди тревог, бедствий и битв наступил праздник Пасхи. Вряд ли еще когда случалось при такой обстановке праздновать русским этот торжественный, великий день. Казалось, и колокола не умели звонить весело в утро великого праздника, но для Андреева он наступил, потому что в этот самый день Пашка, потупившись, ответила на его признание.

— Уж и счастлив же я, Петя! — сказал Андреев Терехову, возвращаясь вместе с ним в Москву опять на ратное дело.

Терехов засмеялся и ответил:

— А еще от любви зарекался! Глупый!.. Без нее нет на земле счастья!

Поляки отпраздновали последнюю победу, и для них наступили тяжелые времена. Во вторник на Святой неделе приблизился Ляпунов к Симонову монастырю, занял монастырь, заложил свой обоз и окружил его плотным «гуляй-городом». В среду, на другой день, пришел Заруцкий с туляками и казаками и стал обок Ляпунова по берегу Москвы-реки. Спустя недолго Ляпунов из Симонова монастыря подвинулся к Яузе и Коломенской башне. Друг за другом стягивались и остальные ополчения. Пришел князь Трубецкой с калужанами и стал против Воронцова поля; пришли ополчения владимирское, костромское, ярославское, романовское и стали у Петровских ворот. У Сретенских ворот стал Артемий Васильевич Измайлов, у Тверских — князь Мосальский и тут же, под начальством Андрея Палицына, двести стрельцов и слуги из Троице-Сергиевского монастыря.

Поляков окружили мертвым кольцом, разобщив их с внешним миром. Друг за другом русские отбивали у них городские ворота и, все суживая кольцо, заняли весь Белый город и заперли врагов в Кремле и Китай-городе.

Поляки стали уже с апреля терпеть недостаток, виной чего было их обычное легкомыслие. Когда они взяли Белый город, то набросились на золото, камни и дорогие материи, совершенно пренебрегая богатыми кладовыми, полными съестных припасов. Теперь же, когда Белый город достался снова русским, у поляков сразу обнаружился недостаток провианта. За кружку пива они платили уже ползлотый, за корову — пятьдесят злотых, за окорок — двенадцать.

Солнце начало пригревать, трупы убитых стали разлагаться и наполнили атмосферу удушающим смрадом. Поляки слабели, а русское восстание росло и крепло. Несколько смельчаков из поляков успели прорваться сквозь живое кольцо и бежать к королю Сигизмунду под Смоленск рассказать про бедствия войска Гонсевского, но королю было не до своих соотчичей. Одна надежда была у них на Сапегу, который пошел для них внутрь страны за припасами, но шиши ловко перехватывали каждый польский обоз, не говоря уже об ополчении, через кольцо которого трудно было пробиться полякам.

Поляки погибали. Но тут помогла им их хитрость. Они узнали, что в русском стане, где временная власть была разделена между Трубецким, Заруцким и Ляпуновым, происходит распря. Вольное казачество стало против земщины, и Заруцкий враждовал с Ляпуновым; поляки сумели воспользоваться этой враждой и, подделав почерк Ляпунова, написали от его имени предательское письмо и через пленного подкупленного казака переслали его в русский стан. Недовольные казаки воспользовались этой мнимой изменой Ляпунова и убили его.

Это убийство породило рознь в дружном ранее союзе. Ополчения стали отпадать и расходиться. Сапега ворвался в Кремль и привез массу припасов. Казалось, полякам снова улыбнулось счастье и Господь опять отвернулся от русских. Делагарди со шведами взял Новгород, на юге появился новый самозванец; Сигизмунд взял Смоленск.^{47}

Но их торжество было слишком кратко. Дрогнули русские, лишившись своего объединителя Ляпунова, но не сняли совершенно осады, а шиши в это тяжкое время проявили всю свою необыкновенную энергию. У поляков вновь наступил голод. Уже четверть лошади стоила двадцать злотых, за пятнадцать грошей продавали ворону, за десять — воробья; начинали есть падаль.

И в это-то жуткое для поляков время раздался из Нижнего на всю Русь голос Минина-Сухорука. Кто не знает великого самоотвержения, которое проявили тогда нижегородцы, составляя свое ополчение, в предводители которого был избран князь Пожарский, уже излечившийся от раны, полученной на Лубянке? И со всех сторон к Минину и Пожарскому потянулись несметные полчища земских ополченцев.

Медленно, но твердо грозное ополчение двинулось к Москве, сбило по дороге все польские силы, что мешали движению, и наконец обложило Кремль и Китай-город.

Эти последние страницы из истории Смутного времени ужасны и незабвенны. У поляков наступил голод. «В истории нет подобных примеров, — говорит один из современников, — писать трудно, что делалось. Осажденные съели лошадей, собак, кошек, мышей, ели разваренную кожу с обуви, со сбруи, с гужей, с переплетов книг, грызли землю и объедали себе руки! Выкапывали гниющие трупы и ели их». Наконец, стали есть друг друга: слуга боялся пана, пан — слуги; человеческое мясо солили в бочках, голова стоила три злотых, ступня ноги — два. Современник говорит, что съедено было до трехсот живых людей и более восьмисот человеческих трупов.

Но, несмотря на это, поляки не сдавались. Их удерживали русские бояре-изменники, которые дрожали за свою жизнь. Но защищаться обессиленным полякам было невозможно.

Князь Трубецкой приступом взял Китай-город, и все поляки перешли в Кремль и там заперлись. Русские вошли в Китай-город, и первое, что они там увидели, были чаны с человеческим мясом.

Защищаться в Кремле было еще труднее, и поляки прежде всего выпустили из него всех женщин, жен и дочерей боярских. Пожарский, Минин и земские люди встретили их с почтением и проводили в свой стан.

Поляки стали совещаться о сдаче, но бояре по-прежнему противились; попасть в руки своих братьев им казалось хуже, чем умереть от голода; но на этот раз поляки не послушались их и послали просить о пощаде.

Они просили оставить им только жизнь, и русские начальники согласились.

И вот 24 октября 1612 года раскрылись ворота Кремля на Неглинную, и поляки выпустили бояр. Впереди шел Мосальский, за ним Андронов, Салтыков, Грамотин, купцы и дворяне. Их изнуренный вид возбуждал сострадание, и как ни ненавистны они были русскому сердцу, но милосердие взяло верх и Пожарский с Мининым с честью проводили их в земский стан.

На следующий день отворились все ворота.

Русские хотели обставить свое вступление в сердце столицы религиозной торжественностью. С двух сторон в Китай-город вошло духовенство во главе войска, сошлось на Лобном месте и отслужило благодарственный молебен.

Везде попадались чаны с человеческим мясом, отовсюду слышались стоны умирающих от голода. Русские кидали им хлеб, и поляки бросались на него, как собаки. У них отобрали оружие и погнали их в табор. Все имущество пленных было сдано в казну, и русские праздновали освобождение от поляков.

В этот торжественный день Терехов и Андреев женились, один на Ольге, другой на Пашке, и у обоих дружкою был князь Теряев…

Смутное время кончилось. Великим постом отговев, стали на Пасху сходиться земские люди для избрания царя,^{48} и им был выбран Михаил Романов, сын Филарета, героя и мученика за Русскую землю, томившегося в плену в Варшаве.

Недолго спустя после избрания царя Михаила князь Теряев один выехал из Москвы и направился прямым путем на Калугу, никому не сказав о цели своей поездки. У него была затаенная цель, сердце подсказывало ему, где его счастье. Он гнал коня, изредка останавливаясь на отдых, и наконец однажды под вечер увидел ветхую мельницу, когда-то приютившую его.