Ходзевич снова повел своих жолнеров. Он рад был этой беспрерывной адской работе. Она заглушала терзания его сердца, наполняя его какой-то безумной радостью мести, и он снова с ожесточением бросился в узкие московские улицы.

Москвичи защищались с отчаянием погибавших, но против них была сама стихия. Ветер бросал огонь и дым им прямо в лицо, и они поневоле шаг за шагом отступали пред остервеневшими поляками.

Теряев бился плечо о плечо с князем Пожарским на Большой Лубянской площади.

— О, хоть бы мне умереть, только бы не видеть того; что довелось увидеть! — воскликнул он с отчаяньем, видя кругом пылающий город, но люди и в этот момент подхватили его и бросились бежать по направлению к Троицкой лавре.

Поляки победили. Смятенные русские бежали во все стороны, давя и толкая друг друга, от своих пепелищ, ища пристанища. Одни убежали к Троицкой лавре следом за Пожарским, другие бросились в Симонов монастырь, в Коломну, наконец, многие попрятались в слободы, которые уцелели от огня.

Поляки дожигали город еще и в четверг, убивая всякого, кого заставали на пепелище. Три дня горела Москва, и на ее развалинах в последний раз восторжествовали поляки. Как жадные шакалы, они выходили из Кремля, шарили по подвалам и разрушенным церквам Белого города и возвращались, отягченные добычей. Серебряная и золотая утварь, шелк, парча, драгоценные камни доставались им в таком изобилии, что простые пахолики играли в кости на пригоршни камней и потехи ради заряжали ружья жемчугом, священными ризами одевали коней, среди площади спали завернувшись в парчу и бархат.

Страшное это было торжество последней победы — торжество в разврате и пьянстве, среди дымящихся развалин и удушающего смрада обгорелых трупов. Но к торжеству примешивалось чувство тайного ужаса: каждый понимал, что здесь, среди сожженной Москвы, его ожидает гибель, потому что русские ополчения уже подошли и железным кольцом окружили Москву. Пан Струсь успел отбить ополчение Просовецкого^{46}, но вслед за ним сошлись Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий с несметными полчищами.

Однако поляки все же ликовали до времени, и среди ликующих грустен был только один Свежинский; причиной его грусти было то, что Ходзевич не вернулся из последней вылазки и никто не знал, что с ним такое сталось.

— На то война, — философски заметил Чупрынский.

— Ах, если бы я знал, что он убит, — вздохнул Свежинский. — А если он в плену?

И его сердце почти угадывало истину: Ходзевич был убит, но смерть пришла к нему не сразу, а после немалых мук.

Не долго бражничали посетители того постоялого двора, куда пришли Ольга и Пашка. Скоро гости стали подниматься друг за другом и выходить из горницы. Когда Ольга и Пашка остались одни, хозяин спросил их:

— Ну а вы, молодчики, куда?

— Если позволишь, дяденька, мы здесь заночуем, — ответила Пашка.

— Что ж, места хватит! — сказал хозяин, а хозяйка начала расспрашивать Пашку:

— Вы чьи будете?

Пашка тотчас нашлась:

— Пробегом из Троицы.

Хозяин хлопнул руками по бедрам.

— И прошли? Ай да молодцы! Что же, с засылом к нам или так, попросту?

— Так, попросту, — ответила Пашка и, широко зевнув, прибавила: — И утомились мы, Господи Боже мой!..

— Так ложитесь, молодчики, — всполошилась хозяйка, — я сейчас вам и подушек дам… тут, на лавочках.

— Отдохните, что же, завтра всем работа будет, — сказал и хозяин, а затем загасил светец, когда хозяйка принесла подушки, и вышел.

Ольга прижалась к Пашке и зашептала:

— Жизни для тебя отдать мало, столько ты мне сделала: чем я без тебя была бы? Давно уже смерти отдалась бы, хоть и грех.

— Полно, есть о чем! — остановила ее Пашка. — Подумаем лучше, что дальше делать. Слышь, завтра затевается что-то.

— Ох, Паша, думай уж ты одна!

Пашка в темноте усмехнулась, но от этого не стали яснее для нее дальнейшие планы. Москва — что лес, кругом поляки; долго ли снова в руки к ним попасть? А счастье-то ведь не всякий раз!

И с этими тревожными думами Пашка заснула.

Усталость взяла свое, и Ольга с Пашкой крепко спали и тогда, когда в доме все поднялось и засуетилось.

Сквозь сон чудилось Пашке, словно кто-то воет и причитает:

— И чего тебе идти? — голосил кто-то. — И без тебя много. А вдруг на смерть идешь, меня вдовой оставишь, дом на разорение?..

Потом Пашке чудился плач, и когда она проснулась и встала на ноги, то увидела хозяйку двора, которая, приткнувшись в угол печки, заливалась горькими слезами.

— О чем ты? — спросила Пашка.

— Ой, соколик, — завыла баба, — нонче наши затевают с полячьем драться, и моего сокола туда потянуло. На кого я останусь, коли его убьют? Что с домом будет без хозяина? Изобидят поляки меня, горемычную.

— Ну вот еще, — сказала ей Пашка, — зачем так? Вернется твой хозяин и жив, и здоров, и никакой беды с тобой не приключится.

— Соколики вы мои, — завопила снова баба, — не уходите хоть вы от меня, не оставляйте меня!..

Пашка усмехнулась про себя, но тотчас приняла серьезный тон и сказала:

— Хоть и охочи мы подраться, ну да ин быть по-твоему — останемся твой дом беречь. А ты, хозяюшка, пока что поесть дай.

— Сейчас, сейчас, родненький, — повеселев, сказала хозяйка, — соберу, что от вчера осталось. — И, смахнув с глаз слезы, она стала готовить еду и питье.

Тем временем проснулась и Ольга.

Они сели за стол.

А на улицах уже началась свалка. В горницу вдруг влетел какой-то мужик, за ним еще два. Они схватили две скамьи, стол и с ними бросились назад на улицу.

— Ахти мне! — закричала хозяйка. — Разбойники!.. Что, на вас креста нет? Ляхи проклятые вы, что ли? Стойте же, стойте, дурные!

— Молчи, хозяюшка, полячье идет! — ответил один из мужиков, отталкивая хозяйку.

В тот же момент послышались выстрелы и крики. Слышно было, как кричали, ругались и хрипели с натуги сражающиеся; доносились и лязг сабель, и грохот падающих камней, и выстрелы, и стоны.

Хозяйка торопливо затеплила пред иконой свечу и начала молиться. Побледневшая Ольга прижалась к Пашке и в ужасе дрожала, как от озноба. Не терялась одна Пашка: она на всякий случай заложила дверь болтом и обнажила короткий меч.

Бой стихал. Сражающиеся, видимо, отходили в сторону, и наконец шум и крики сменила мертвая тишина.

— Стойте-ка, я посмотрю, — промолвила Пашка и осторожно вышла в сени, послушала и только тогда решилась выглянуть на улицу.

Она вся была загромождена сломанными столами, скамьями, телегами; грудой валялись огромные камни, всюду виднелась кровь; два мужика с топорами в руках лежали навзничь с раскроенными головами, несколько обезображенных трупов поляков валялись, придавленные конскими тушами.

Пашка поспешно вернулась назад и закрыла дверь.

— Страшновато, тетка! — сказала она.

— Господи, и за какие грехи на нас такое попущение! — завыла хозяйка. — Жили мы себе мирно да тихо, а пришли поляки и все разом разорили, и нет от Матери Господней нам защиты и покрова!

Ее причитания среди общего безмолвия наполняли душу Ольги безумным страхом. Ей все казалось, что вот сейчас сорвутся двери и Ходзевич со своими слугами ворвется в горницу.

Время шло мучительно долго. До них то доносился шум уличной битвы, то смолкал, и тогда безмолвие становилось страшнее шума и криков.

Приближался вечер. Вдруг тревожный звон набата почти со всех церквей огласил воздух, а за ним раздался внезапно такой вой ужаса, что все три женщины, как безумные, вскочили на ноги.

Вой приближался; в ту же минуту зловещий красный свет озарил комнату.

— Горим! Батюшки-светы, горим! — закричала хозяйка и в ужасе заметалась по горнице.

Пашка бросилась и распахнула дверь. Клубы дыма пахнули на нее; она отшатнулась, но тотчас схватила за руку Ольгу и смело бросилась вперед.

— Бежим! — кричала она, таща Ольгу и не слушая воплей обезумевшей от страха хозяйки двора.