— Ай да Митрохин!

А ему было не по себе. Как же так? Он, один из всех, простой рядовой Красной Армии, будет щеголять в хромовых сапожках… А другие? Такие же, как он, ничем не хуже его и даже более достойные — они-то как? По-прежнему в лаптях да опорках? А он — в хромовых? Неловко!

— Ну, чего приуныл? — тормошили его. — Радоваться надо, а гы…

— Дай, товарищ, поносить на вечерок, а? — то ли в шутку, то ли всерьез попросил один. — Только покажусь перед Дуняшей, к утру возверну в целости-сохранности.

— Да бери насовсем, — ожил Митрохин. — Бери, не жалко!

— Ты что? Это — не дело, это — брось!

— Бери, говорю! Не впору они мне. В подъеме жмут.

— Жмут, говоришь? — вмешался здоровенный боец, этакий Илья Муромец. — Давай их мне, Митрохин, моя лапа поболе твоей. На мне разносятся, после тебе впору будут.

Вокруг захохотали, понимая, что сапожки эти главкомовские на ножищу шутника-богатыря вообще никак не полезут.

— Нет уж, братцы! Возьмите их от меня, Христа ради. Кто желает, тот и носи на здоровье.

— Ну, Митрохин, не знали мы тебя…

— Ай да Митрохин!

«Предъявитель сего военный комиссар… Тухачевский командирован в распоряжение главкома Восточного фронта Муравьева для исполнения работ исключительной важности по организации и формированию Красной Армии в высшие войсковые соединения и командования ими…» — с таким мандатом прибыл он в июне к новому месту своего назначения.

За плечами остались навсегда невозвратимое детство в скромном имении своего отца-дворянина, Александровское военное училище, оконченное как раз к началу войны, бои в составе лейб-гвардии Семеновского полка, где он служил в чине поручика, отчаянный побег из германского плена, решительный переход на сторону революции и работа в Военном отделе ВЦИКа, а затем должность военного комиссара обороны Московского района. За плечами были неполных три месяца пребывания в рядах партии большевиков и всего двадцать пять лет жизни на этом свете, таком ошеломляюще прекрасном и омраченном столькими злодеяниями…

Главком Муравьев, похоже, надеялся на нового командующего 1-й армией, как на бывшего офицера, и в то же нремя не доверял ему, как нынешнему большевику. И потому, вероятно, попытался поставить над ним опекуна из левых эсеров — командующего Симбирской группой войск Иванова. Ну, это все не так уж трудно понять, поскольку главком сам из левых эсеров. Впечатление он, надо сказать, произвел двойственное: вроде не трус, энтузиазма и энергии хоть отбавляй, но… нет ощущения надежности, что-то настораживает. Торопиться с выводами, конечно, не следует. Повоюем вместе — видно будет.

Обиднее то, что и с другого фланга не легче. Свой же товарищ по партии, комиссар 1-й армии Калнин, тоже не проявил доверия к новому командарму. Точнее — проявил недоверие. Судя по всему — как к бывшему царскому офицеру, а партийный стаж — мизерный, не перекрывает. Пришлось сразу же выяснять отношения.

— Оскар Юрьевич! — заявил комиссару Тухачевский. — Нам с вами вместе работать, вместе сражаться. Давайте договоримся. Внесем ясность, где кончается комиссарский партийный контроль и начинается вмешательство в прерогативы командующего.

Калнин упирался. Тухачевский знал, как много сделал этот упорный комиссар для усиления большевистского влияния в 1-й армии, как велика его заслуга и в устранении оказавшегося несостоятельным бывшего командарма Харченко. Ссориться с таким комиссаром не хотелось, пришлось терпеливо разъяснять:

— Да поймите же, Оскар Юрьевич, я ведь не просто военспец, которому партия вправе не доверять и которого обязана строго контролировать. Я ведь большевик. И мы с вами должны не тратить силы на усобицы, но сообща действовать, сообща наводить в армии порядок. Который, сами знаете, пока оставляет желать лучшего. А чтобы успешно действовать сообща, надо четко разграничить функции.

Да, порядок в 1-й армии был, мягко говоря, в зачаточном состоянии. Формировалась эта армия из самых; разномастных боевых групп и отрядов, присланных от многих населенных пунктов и организаций. Спаянные в уже начавшихся стычках, эти боевые единицы — каждую со своими традициями и своими капризами — еще предстояло свести в регулярные полки, беспрекословно подчиняющиеся штабу армии. Предстояло в кратчайшие сроки побороть узкоместнический гонор командиров, у партийные амбиции левых эсеров и анархистов. Короче говоря, наладить воинскую дисциплину, без которой не может быть и речи о серьезных боевых успехах. Ведь числились в составе 1-й армии даже такие неуправляемые части, которых следовало опасаться не меньше, чем противника. Особенно — бронепоезда и бронеотряды. Что стоил, например, один лишь бронедивизион левого эсера Беретти…

Вот такое, с позволения сказать, наследство оставил Тухачевскому бывший командарм Харченко. Но сваливать все грехи и беды на предшественника — нет ничего проще. Покажи на деле, что сам ты не таков, исправь его ошибки и промахи, сумой то, чего не сумел он, — и тогда без лишних разъяснений каждый сам увидит, сам убедится, что предшественник был плох, а ты оказался лучше, что предшественник был не прав, а ты оказался прав и, следовательно, имеешь основания критиковать и упрекать его.

Поперек белокаменных колонн Большого театра натянуто широкое красное полотнище с надписью:

«5-й ВСЕРОССИЙСКИЙ СЪЕЗД СОВЕТОВ РАБОЧИХ, КРЕСТЬЯНСКИХ, КРАС-АРМ. И КАЗАЧЬИХ ДЕПУТАТОВ».

Прибывшие в Москву депутаты — кто в военной фуражке, кто в матросской бескозырке, а кто и в цивильной шляпе — поднявшись по ступеням, выстроились друг за другом под полотнищем, приготовили мандаты и продвигаются без суеты ко входу. Летнее солнышко пригревает, ветерок взбадривает, настроение у депутатов деловито-приподнятое, хотя трудностей и забот у каждого и у всех вместе не поубавилось.

У магазинов теперь плотные очереди — за продуктами, за хлебом. Среди множества женских платков и косынок — иногда фуражки и кепки. Стоят все тесно, чем ближе к дверям — тем теснее. А на дверях висят неутешительные объявления, люди читают их и видят свое унылое отражение в чудом сохранившихся стеклах опустевших витрин. Не видят ни продуктов, ни конца своим мытарствам. Иные, притомившись, уселись тут же на обочину тротуара, судачат негромко. Иные ворчат. Некоторые даже ропщут. До чего, мол, новая власть довела — ни себе, ни людям. Ну да, с апломбом уточняют другие, себя-то небось никакая власть не забудет!

— Лучшие земли немцу отдали, хлеб малороссийский теперь не к русскому столу уходит.

— Зато замирились!

— А народу — терпеть…

Народ терпит. Обыватель брюзжит. Знает ли он, обыватель, что кто-то голодает не меньше, но впридачу и ночами не спит, все сушит мозги, все думает, как бы его, брюзгу-обывателя, уберечь — от того же немца и от той же голодухи? Но что за дело обывателю до кого бы то ни было другого! Была бы своя шкура цела да свое брюхо сыто, а там хоть трава не расти. Уж такова обывательская натура — во все времена, при любых обстоятельствах.

Но та новая, доселе небывалая власть, которая не обжиралась при всеобщем недоедании, которая не дрыхла беспечно перед лицом всеобщей беды, — та власть понимала: как ни тяжел, как ни унизителен с таким неимоверным трудом достигнутый Брестский мир, но все же — мир, все же передышка, и есть возможность преодолеть трудности, решить проблемы, поубавить забот. Есть минимум условий и максимум веры в свои силы, в правоту своего дела. Есть надежда, что послезавтра станет легче, чем было позавчера. Только бы ничто не помешало…

Но История щедра на помехи. И потому к ним всегда — даже в самые солнечные дни — надо быть готовыми.

Еще накануне съезда под сценой Большого театра обнаружили взрывное устройство. Предусмотрительный Свердлов тотчас усилил караулы, расставил на ключевых постах латышских стрелков — надежнейшую гвардию революции.

Едва лишь V съезд Советов начал свою работу, лево-эсеровская фракция потребовала расторжения Брестского договора и выразила недоверие Совнаркому. Пришлось ставить вопрос на голосование. И хотя в зале заседаний насчитывалось три с половиной сотни левых эсеров, внесенная ими резолюция о недоверии была большинством голосов отвергнута. Но тем дело не кончилось.