Ниже шли подписи наркомов.

Чем дальше Иосиф Михайлович читал, тем больше волновался. Разве сам он не причисляет себя к самоотверженной молодежи, разве не стремится ежедневно и ежечасно встать под ружье? И как это правильно, как по-большевистски — чтобы сами наркомы в составе своего полка, вместе со всеми вышли на позицию. Вот в таком первозданном виде, ничего не меняя, надо будет незамедлительно опубликовать это воззвание в «Донецком пролетарии». В набор, время не ждет!

Иосиф Михаилович решительно ставит свою подпись между подписями комиссара финансов Межлаука и комиосара почт и телеграфа Кожевникова.

Все чаще доносится грохот отдаленной канонады. Иосиф Михаилович невольно прислушивается к пока еще глухим, но будоражащим звукам. И тут же заставляет себя не отвлекаться. Он — на последнем заседании Харьковского Совета рабочих и солдатских депутатов. Выступает Артем.

— Громкие слова ни к чему, — говорит он, и в голосе его горечь и мужество. — Суть в том, что приходится выступать здесь, на нашем пленуме, последний раз. Конечно, каждый из вас, вероятно, думает о том — и, надеюсь, думает так большинство, — что Советская власть, которая взяла в руки управление всей страной, власть, которая стоит во главе Харькова, что она, поскольку могли вы наблюдать, не является кучкой авантюристов, как ее любили называть наши враги, а людьми, преданными делу, за которое боролись и умирали лучшие люди человечества…

«А завтра, — думает Иосиф Михайлович, слушая эти слова, — быть может, настанет и наш черед умереть. И мой, и всех товарищей, кто сейчас вот здесь, рядом, справа и слева от меня. Что ж, я готов. Готов ли? Да, готов, хотя и невесело это, и не хочется, и страшновато даже… Но если нужно… Всем трудно сейчас, не тебэ одному. Вон Артему не легче, даже еще тяжелее, чем нет там».

— Весьма возможно, — говорит Артем, теперь голос его звучит совершенно спокойно, деловито так. — Весьма возможно, что успех, который немцы имели в начале наступления на Киев, на Украину, будет продолжаться. Но около двух дивизий уже завязли в своем стремительном шествии, когда дошли до пределов нашей республики. Это понятно. Донецко-Криворожский бассейн — это не бесформенная страна, это не бесформенное население… Как бы ни были плохи наши отряды, как бы мало они ни были обучены, недостаточно знакомы с техникой военного дела, степень быстроты продвижения немцев сейчас в пятьдесят раз меньше, чем тогда, когда было их наступление на Петроград… Повторяю, весьма возможно, сейчас мы обращаемся к пленуму Совета в последний раз. Придется идти на следующие позиции: базироваться на рабочих Донецкого бассейна — горнорабочих и рабочих металлургической промышленности…

Да, соглашается с этими словами Иосиф Михайлович, надо опираться на рабочих. Сам в недавнем прошлом рабочий, сын рабочего, он не может не соглашаться в этом с Артемом, не может мыслить иначе.

Выступление Артема продолжается.

— А с готовой продукцией как быть? — спрашивал представитель завода, коренастый, со степным прищуром. — И с ценнм сырьем? Может, ликвидировать? Чтобы врагу не досталось. А?

— Что еще за настроение! — Иосиф Михайлович хотел произнести эти слова построже — не получилось: челюсти свело неудержимой зевотой. Только и удалось не слишком явно раскрыть рот, отчего выжались непроизвольные слезы.

Он потерял счет бессонным ночам. Хорошо еще, если хотя бы часа три беспокойного сна наскребешь за сутки.

Справившись с еще одним зевком и не пытаясь больше говорить строгим тоном, сказал как сказалось — деловито и устало:

— Товарищ Артем дал четкое указание. Готовую продукцию и ценные материалы упаковать. Будем вывозить. Кстати, много у вас семей фронтовиков?

— Хватает, товарищ Варейкис. Большевики у нас почти все на позициях. И беспартийных рабочих немало.

— Все эти семьи взять на учет. И тоже подготовить к эвакуации. Семьи ушедших на позиции — в первую очередь. Постараемся в пассажирских составах. А товарняки — под оборудование, для воинских частей, с вооружением и боеприпасами…

— Обидно, товарищ Варейкис! — вздохнул тот, опуская свои степные глаза. — Невозможно обидно.

— Знаю, что обидно. — Иосиф Михайлович тоже вздохнул, но глаз опускать не стал, хотя глядеть было больно, будто мелким песком запорошило. — Да иного выхода у нас нет.

— Что же, выходит, так и отдадим город? Без боя даже?

— Нет, товарищ, не без боя. Будем драться.

В эти далеко не радостные, бессонные дни и ночи Иосиф Михайлович держался со спокойной уверенностью. Непозволительно большевику выглядеть скисшим. Тем более что такими бравыми молодцами глядят бойцы вновь сформированных не без его участия отрядов.

Даром, чю иные в пальтишках да фуражках. Не беда, что винтовки и пулеметы разных систем. Главное, все одеты и обуты, накормлены и вооружены. И к казармам своим идут бодро, под развернутым кумачовым знаменем, с лихой старинной песней.

Тонкий голосок у запевалы — на высоких нотах будто женский, зато слышен во всех шеренгах. И с детства привычные к пению глотки малороссиян зычными басами, с отчаянным присвистом, дружно подхватывают:

Теперь все — на казарменном положении. Особенно тесно в Ващенковских казармах, где не так давно Иосиф Михайлович проводил беседы в оружейных мастерских. Вчера они с Артемом были там на митинге. После недолгих речей сформировали Первый Харьковский пролетарский полк — уже не красногвардейский, а красноармейский, с надежным большевистским ядром — коммунистической ротой. Командиром полка избрали товарища Нехаенко, председателя завкома у паровозостроителей. Вскоре его заменит Александр Воронин, тоже большевик, но помоложе… Полку этому, как самому надежному и стойкому, предстояло прикрывать отход красных частей.

Вскоре отход начался. Отходили не сразу, не все…

Ночью, в темноте, почти на ощупь, рота заняла позицию на Холодной горе. Здесь было и впрямь прохладно. Иосиф Михайлович, беря свою винтовку на предохранитель, ощутил правой ладонью неприятный холод вспотевшего от ночной сырости металла. Деревянное ложе в левой руке тоже повлажнело, но все же казалось теплее, не таким неживым.

Еще с вечера на южной окраине Харькова разорвались первые снаряды. А на утренней заре с разных сторон затараторили пулеметы. И, будто вспугнутый ими, рассеялся туман. Теперь Иосиф Михайлович мог видеть Холодногорский мост и склоны самой горы, усеянные томными кучками брустверов. Поначалу ему даже почудилось, будто это лежат убитые, не по себе стало, но в колце концов разглядел, что всего-навсего выброшенная перед окопами земля, не успевшая зарасти травой.

Итак, сбылось наконец-то! Сбылось то, к чему он так упорно стремился: он — на позиции, в руках — винтовка!

Теперь, когда все обрело предельную конкретность — вплоть до неживого холода вспотевшего металла под ладонью, вплоть до кучек выброшенной земли, показавшихся было телами убитых, — теперь Иосиф Михайлович осознал то, о чем прежде как-то не задумывался. Он впервые как следует понял, а точнее — ощутил всем своим еще не насытившимся жизнью существом, что все испытанное до сих пор — в юношеских ли потасовках на задворках Подольска или когда обучался приемам штыкового боя, при встрече ли с громилой-анархистом на улице или с воинственным Муравьевым в кабинете — не идет ни в какое сравнение с тем, что предстояло теперь. И, викуда не денешься, не по себе становилось от изнурительного ожидания зтого предстоящего.