После посещения Британских островов отправился Стефан в Ливонию. Путешествие было не самым приятным. Везде грязь и готовность воткнуть нож в спину. Стал он «немцем». И ехал к немцам, как говорили слэйвины. А немцы – это не люди.

Но до города со старинным «яблочным» гербом добрался, даже воеводе тамошнему представился, обозвавшись по привычке Дюком Степановичем. Власть смотрела на него без всякого доверия. Какого лешего он сюда приехал, если торговля не интересует, христианская вера, будь то Константинопольского толка, будь Батиханского, побоку? Не иначе шпион.

Стефан, как мог, попытался спрашивать народ о стародавних временах, но получить ответ всегда кто-то мешал. Или монашек, случаем приблудившийся рядом, все время мелко-мелко крестивший его руки. Или какой-нибудь добровольный помощник, причем всегда – слэйвин.

Съездил даже на остров Валаам, куда вел подземный тракт от самой Андрусовской пустыни. Здесь он пришел в некоторое недоумение: многие библейские наименования были вполне расхожими и употреблялись, обозначая не далекую еврейскую землю, а местную твердь. Попы на Валааме тоже были какие-то непонятные. Казалось, каждый из них погружен в себя самое так глубоко, что требуется поводырь, для жития в нашем бренном мире. С пустыми разговорами никто не докучал, никто не боролся за его грешную душу. Хочешь – молись, хочешь – просто смотри, только не безобразничай. Стефан решил, что все дело в том, что здесь собрались люди, руководствующиеся не своим профессиональным долгом, а просто житейским опытом. И опыт этот говорил: истина обязательно откроется, только надо верить и размышлять без корыстных шторок на глазах.

А также он понял, что для того, чтобы понять несколько больше, чем открывается ему, надо стать одним из этих задумчивых дяденек. Но для этого хунгар еще не созрел. Ему-то и нужен был, по большому счету, великий меч Экскалибур, да не нужны были лживые увещевания папских легатов и константинопольских симонитов.

Может быть, не переполнилась еще чаша его грехов.

Вот поэтому, вернувшись в Олонец, он решил податься на Ильмень-озеро, помышляя заручиться поддержкой от тамошнего князя Ярослава Всеволодовича, самого богатого человека на ливонской земле. Раз найти самостоятельно получается не так уж и много, то при поддержке влиятельного князя ему, по крайней мере, не будут мешать. То, что он хотел содействия у слэйвина, а не у лива, его нисколько не смущало.

Все правильно: знатный слэйвин и не менее известный у себя на родине хунгар всегда могли договориться. Не учел он только одного. Новгород в силу своей географии зависел от ввоза зерна из Низовой земли, как новгородцы иногда называли Владимирско-Суздальские территории. Из-за положения на карте, что ли?

Папа Ярослава наложил свою маленькую лапку на полустихийные меновые поставки в Ливонию и обратно. Каждой земле было чем торговать. Однако при тайном влиянии Всеволода, а именно он, если судить по отчеству, был родителем Ярослава, круг поставщиков зерна сузился до нескольких конкретных личностей. Возникали временные трудности с транспортом, лихими людьми, порчей и прочим. Ненужные торговые люди самоустранились: барыги, как водится, всегда прекрасно чуют, чем бывают чреваты возникающие то тут, то там сложности.

Пролилась кровь, впиталась в землю и дала силы новой поросли. А Всеволод эту поросль обрабатывал. И в итоге выросла у него большая лапа, которой он мог успешно перекрывать все без исключения дороги для хлеба. Голод – прекрасный стимул для верных решений.

Одним из таких договоров стал Ярослав и его брат Юра. Один формально начал числиться новгородским князем, согласующий свои решения со всякими там «вечами» и «правдами», другой – передавал приветы от почившего папеньки из Суздаля. Один раз даже прислал чуть ли не с почтовыми голубями разрешение Бати-хана, сделаться Ярославу князем всей земли ливонской. Как бы это дело назвали германские немцы: ярлык на княжение.

Вече возмутилось, а «правда» стала колоть глаза, ну и каленым железом в ладонь, как водится. Обнаглевшие, было, княжьи люди сразу отказались от всяких ярлыков, объявили, что это все было шутка, да и ту сорока на хвосте принесла. Все, вроде бы стихло, но осадок, осадок-то остался!

Вот в такую кутерьму и пытался сунуться наивный рыцарь Стефан, потомок готов. Но судьба, видать, смилостивилась над изыскателем и отправила его перед самой дорогой к местному кузнецу. По какой уж надобности – не смог бы он сказать и сам, забыл. Свидетельство о неведомом богатыре в виде двух разогнутых подков тихонько бренчало на ухабах в сумке, а отец этого силача щурил рядом на солнце глаза.

Подвода довезла их до деревни Рыпушкала, знаменитой своим святым, объявленным таковым по причине творимых им чудес. Нынешние попы его отвергали, особенно молодая их поросль. Но это было, скорее всего, от зависти. Чудеса не нуждаются в одобрении церкви. На то они и чудеса.

– А ну-ка смотри, сын, кого привел! – сказал отец Илейке, который как раз приспосабливал точильный круг на смазанную дегтем ось, чтоб можно было легко вращать.

– По твою душу прибыл из своих немецких палестин, – добавил он с усмешкой.

Илейко, увидев незнакомого человека в справной одежде, с висящим на боку боевым топором викингов, перетянутым бечевкой с восковой печаткой – чтоб нельзя было пользовать, пока в городе среди людей, густо покраснел. Непривычно было ему, чтобы кто-то интересовался его скромной персоной, разве что недруги мальчишки, собаки, ну и девки тоже – собаки.

Стефан внимательно рассматривал чудо-богатыря. Совсем еще молодой парень, может быть, года на три-четыре младше его самого, широкие плечи, могучие руки с ладонями, будто веслами, открытое и располагающее к себе лицо. Причина этому, скорее всего, глаза – голубые и внимательные. Они обязательно характеризуют недюжинный ум и доброту. Крупные черты всего лица: губ, носа, бровей и скул – только подчеркивают мужественность. Светлые слегка волнистые волосы – северянин, без всякого сомнения. Да и роста должен быть такого, что выше всех на голову. Красив, что и говорить.

– Ну, здравствуй, ристиканзу (человек, верующий человек, – перевод с ливвиковского наречия, на самом деле – языка, примечание автора)! – сказал Стефан.

– Здравствуй, ритари (рыцарь в переводе, примечание автора), – ответил Илейко.

– Ишь ты, а с чего ты взял, что я рыцарь? – удивился, но не очень, хунгар. На самом деле ему было приятно, что с первого взгляда в нем могут определить принадлежность к рыцарскому братству.

– А ты себя давно в зеркале видел? – спросил Илейко, и, смутившись, опять покраснел – пес его знает, вдруг обидится благородный человек?

Отец, гася в себе порыв рассмеяться, отвернулся в сторону и скосил глаза к переносице.

А вот Стефан от души расхохотался и протянул вперед для рукопожатия свою руку.

Какая бы ни была его ладонь большая и крепкая, но она все же утонула в той лопате, что выставил Илейко. При этом тот не поднялся со своего места. Это было слегка невежливо. Чуть-чуть, но не понравилось хунгару.

– А ну-ка пусть покажет свое умение, – стараясь быть бесцеремонным, Стефан обратился к хозяину этого двора.

Отец сразу же потерял всякое желание к веселью, доставая железяки. Почему-то он даже обеспокоился: а вдруг у сына не получится?

Но у Илейки все вышло в лучшем виде, будто он не толстое железо гнул, а что-то податливое, мягкое, типа меча, сделанного кузнецами-слэйвинами. Он согнул полосу в подкову и, досадуя на себя, произнес:

– Вот зараза, а я додуматься не мог, что можно обратно подкову-то сделать.

Стефан взял вполне исправное изделие, о том, что оно совсем недавно выглядело несколько иначе, напоминало лишь тепло металла в местах изгибов. Он попробовал вновь разогнуть подкову, но опять потерпел неудачу.

– Да что за черт! – опечалился он. – Вот уж не думал, что так ослабну за время путешествия.

– А раньше-то гнул? – поинтересовался отец.